Александр Кабаков - Старик и ангел

Атлет поднял руку, и толпа затихла. Выждав минуту, пока тишина не стала абсолютной, старик с эспаньолкой тоже вскинул руку, но не вверх, а под углом, в римском приветствии, и неожиданно мощным голосом выкрикнул: «Черной струе — нет! Черный фашизм — долой!» Упоминание фашизма странно прозвучало, в то время как правая рука фюрера косо упиралась в небо, но митинг, видимо, не придал значения этой странности.

— Фашисты! Фашисты! — ревела еще минуту назад мирно посмеивавшаяся толпа, адресуясь полицейским.

Между тем кудрявый богатырь резко повернулся, шагнул к ближайшему полицейскому, ловко выдернул дубинку, висевшую у того в специальной петле на поясе, и тут же бросил резиновую палку в толпу, где ее поймал один из бритоголовых.

Шеренга черных немедленно двинулась вперед, к митингующим. Разнесся голос, усиленный невидимым динамиком: «Освободите шоссе! Через десять минут начнется плановое сворачивание, после чего по трубе будет пущена черная струя! Немедленно освободите шоссе!» Полицейские перешли на бег, и первые удары дубинок и пластиковых щитов посыпались на головы. Неизвестно откуда полетели камни, мелькнули в воздухе бутылки с горящими тряпочными хвостами…

Сергей Григорьевич напряг все силы и вырвался из свалки, получив все же довольно сильный, рассекший бровь, удар дубинкой по лбу.

Кровь залила глаза.

Последнее, что он увидел, — Шоссе, сворачивающееся в трубу, полицейские, будто растворяющиеся в пространстве, толпа, беспорядочно бегущая в разные стороны, и черная струя, катящаяся по трубе издалека.

Последнее, что он почувствовал, — тяжелая маслянистая капля, упавшая на лицо. Тошнотворный запах мазута перекрыл все ощущения.

Он утер лицо рукой — ладонь стала черно-красной. Да это же просто нефть, подумал Сергей Григорьевич Кузнецов, нефть и кровь.

И в который раз за время нашего рассказа герой потерял сознание. Кто-то сильно рванул его за ворот, приподнял над землей и потащил куда-то вбок, вон из почти замкнувшейся по продольному шву трубы. Но в этом он уже не принимал участия…

Когда же он ощутил себя лежащим на сыроватой земле, ничего вокруг, кроме сквозного соснового леса, не было. И кровь не катилась по лицу, поскольку голова его была ловко и аккуратно перевязана. И маслянистая грязь была стерта со щек. И под голову было подложено его же многострадальное пальто, свернутое валиком.

А в метре от него, на косо упавшей сухой сосне, сидели два пожилых, примерно его возраста, господина, вид которых его настолько удивил, что он даже забыл на некоторое время все ужасы, произошедшие недавно.

Оба сидевших на сосне были лысы, бородаты и, по-другому, увы, не скажешь, пузаты. Правда, один при этом был более пузат, другой менее, один, насколько можно судить о сидящем, был долговяз, другой — скорее приземист, у одного борода была окладистая и совершенно седая, а у другого — совсем короткая и пегая, один носил очки на переносице, а у другого они сползли совершенно на кончик носа… Однако в целом они производили странное впечатление чего-то единого, как не однояйцовые, но близнецы, двойняшки. Не обращая никакого внимания на спасенного, очевидно, ими Кузнецова, даже не заметив, что он очнулся, они весьма горячо беседовали, точнее, оголтело спорили.

— Говно тут все кругом, — говорил один, тот, что с окладистой бородою, — и никто мне не докажет, что не говно.

— А я и не доказываю, что не говно, — возражал тот, что был менее пузат, — я только говорю, что если все изменится, то будет такое же говно.

— Нет, — сильно горячась, оспаривал первый, — говно, но не такое, а вот когда изменится и станет такое же говно, то я и скажу, что говно.

— Будет даже худшее говно, — еще более горячился второй, — потому что людей вожаки подставляют под черную струю, а как только хотя бы один человек утонет в черной струе, так начнется такой кошмар, что ты первый о сегодняшнем говне пожалеешь.

— Ничего ты мне этим не доказал, — стоял на своем первый, — потому что говно оно и есть говно.

Увлеченный этим политическим спором, почти полностью состоящим из единственного слова «говно», Сергей Григорьевич даже перестал чувствовать боль в рассеченной брови и попытался вмешаться в дискуссию.

— Не в том дело, мне кажется, господа, — сказал он тихим голосом, подобающим раненому, — что есть большее или меньшее говно само по себе, а в том, какое говно опаснее для страны и, в конце концов, для нас с вами, господа. Простите, что вмешиваюсь…