Александр Кабаков - Старик и ангел

и вообще все забыл,

все, до последнего слова, которое вы прочитали до сих пор,

и открыл глаза, ничего не помня,

и увидел полковника Михайлова.

Таково краткое содержание тринадцатой главы, пропущенной.

— Ёб вашу мать! — вскричал полковник, обращаясь неизвестно к кому, и изо всех сил трахнул кулаком по больничной тумбочке. При этом на тумбочке подпрыгнула тарелка с засохшей овсяной кашей, а сам матершинник закачался на пружинной сетке казенной кровати. — Вашу мать… — повторил он тихо и, обхватив руками голову, продолжил раскачиваться, следуя за колебаниями панцирной сетки. Соответственно, фигура его изображала крайнюю степень огорчения.

— Поймите, вы поймите! — вдруг закричал он каким-то совершенно женским, истерическим криком, адресуясь на этот раз уже несомненно к Кузнецову. Впрочем, больше в палате никто и не находился. Это было уже знакомое читателю медицинское помещение, используемое то для обычной, то для интенсивной терапии моих героев. Здесь имелись все те же две их кровати, две тумбочки, два стула и у стены, на случай необходимости, — две стойки для капельниц. Под кроватями, конечно, просвечивали нездоровой охрой нужные сосуды, под ложем Кузнецова валялись старые кроссовки без шнурков, а пыльные вельветовые тапки Михайлова стояли под его кроватью носами друг к другу, как ставят ступни нескладные девочки. Ноги полковника были скрещены у него под задницей, и он, если бы не качался, как еврей на молитве, мог бы вполне прикасаться сложенными в колечко пальцами к коленям — в позе «лотос», будто самый настоящий йог.

Потому что два срока в Нью-Дели нелегалом — это, я вам скажу, кое-чему учит. И до последнего самадхи.

— Поймите, — вдруг совершенно спокойно, будто не он только что крыл матом и визжал как баба, сказал полковник Михайлов, — лучшей кандидатуры, чем вы, Сергей Григорьевич, нам не найти. И мы от вас не отступимся. То есть не в том смысле, что угрозы вам и близким…

Тут Кузнецов, вспомнив свою жену m-me Chapoval— Kuznetzoff , усмехнулся, Михайлов же, истолковав эту усмешку в общечеловеческом смысле, продолжил с напором и убедительно:

— Уверяю вас, никто не то что не пострадает, но ни один волос, никаких неудобств… и если есть проблемы, то пожалуйста, все, что в наших силах… но идеальная кандидатура!.. Как раз перед тем, как отдать душу… ну, понятно кому, мы с вами понимаем, кому… А вы — раз — и нам, на ответственное хранение! А?.. Хранить вечно, уничтожать при любой угрозе, а?..

Кузнецов сам удивлялся тому, насколько он осмелел с тех пор, как стал тяжелобольным. А уж если бы его сейчас увидели и услышали знакомые и коллеги… Ну, не тот Кузнецов, решительно не тот — просто диссидент какой-то, правозащитник, знамя гражданского сопротивления.

— Хватит вам кудахтать, — сказал он грубо, поскольку независимость у нас всегда проявляется в форме хамства. — Вы мне уже который день мозги компостируете: вербовка, бессмертие, кандидатура… Хватит вам чушь городить, объясните в коротких и простых словах суть дела. Неужели вас хотя бы этому не учат?

— Между прочим, на четырех восточных языках могу объяснить, — обиделся Михайлов. — А о европейских и говорить нечего… Выражаетесь вы, профессор, как последний работяга — «мозги компостируете»… Но в общем вы действительно правы, пора к делу, а то я хожу вокруг вас, как воробей вокруг… ну, воздержимся. Вы в автобусе трясетесь — и я на старости лет в общественный транспорт пересаживаюсь, вы в реанимацию — и я едва не на тот свет… А вы ничего не цените. В общем, пора.

На слове «пора» полковник Михайлов достал из тумбочек по армейскому штатному вещевому мешку цвета хаки, каждый из которых выглядел как гигантская брезентовая сарделька, и, кинув один из них на кровать Кузнецова, а другой на свою, скомандовал: «Переодевайтесь. Быстро! Хорошо хоть — теперь бриться не принято…»

Через полчаса второе кардиологическое отделение пятой градской больницы ( далее следует почти цитата — Авт. ) оставили — тайно и совершенно беспрепятственно ввиду полного безлюдья не только в коридорах, но и на сестринском круглосуточном посту, время было уже позднее, вечерние таблетки и кефир разнесли давно — два пожилых джентльмена с модной, хотя и седой, щетиной на щеках. Одеты они были в одинаковые деловые костюмы и пальто, недешевые даже на невнимательный и некомпетентный взгляд, если бы таковой имел место, — но сказано же, больница как вымерла.