Марлен Хаусхофер - Стена

Старая Кошка после еды отправилась в лес. Жемчужина сидела на подоконнике и глядела на черно-желтое небо. Она прижала ушки и выгнула спину, всей позой выражая страх и неудовольствие. Лукс лежал на пороге, высунув язык и шумно дыша. Я погладила Жемчужину, и от ее мягкой шерстки под рукой посыпались искры.

Провела по своим волосам — они тоже затрещали, а по рукам и ногам забегали мурашки. Я решила сохранять спокойствие и села на скамейку перед домом. Мне было жаль бедняжку Беллу в душной мрачной темнице, но тут уж ничего не попишешь, ничем я ей помочь не могу. В любую минуту могла разразиться гроза. Пока же все было тихо.

Совершенно тихо в лесу не бывает никогда. Только думаешь, что тихо, а на самом деле — множество всяких звуков. Вдали барабанит дятел, кричит какая-нибудь птица, ветер шелестит травой, сук бьется о ствол, шумят ветки, когда под ними пробираются зверюшки. Все живет, все хлопочет. Но в тот вечер на самом деле стояла почти полная тишина. Я испугалась, что смолкли знакомые звуки. Даже вода журчала вяло и глухо, словно лениво и против воли. Лукс встал, неловко забрался на скамейку и ласково толкнул меня головой. От усталости у меня не было сил даже погладить его, и я тихо с ним заговорила, оробев от наступившей страшной тишины.

Не понимаю, что мешало грозе наконец начаться. Стемнело, как поздним вечером, и вспомнилось, насколько безобидны, почти уютны грозы в городе. Было так спокойно глядеть на них сквозь толстые стекла. Чаще всего я их вообще не замечала.

Затем моментально упала кромешная тьма. Я встала и вернулась вместе с Луксом в дом. Несколько растерялась и не соображала, что делать. Поэтому зажгла свечку. Зажигать лампу не хотелось, наверное, из-за старого поверья, что свет притягивает молнию. Заперла дверь, но окно пока оставалось открытым, потом присела к столу. Ровно горела свеча, ни малейшее дуновение не колебало пламени. Лукс направился к печке, помешкал, вернулся и вскочил ко мне на лавку. Не хотел оставлять меня одну в опасности, хотя все толкало его забраться под печку, в надежное место. Я бы тоже с удовольствием забилась в надежную нору, да у меня такой не было. По лицу тек пот, собираясь в углах рта. Рубашка прилипла к телу. Потом тишину разорвал первый удар грома. Жемчужина в ужасе сиганула с подоконника и кинулась под печку. Я закрыла окно и ставни, стало душно — хоть задохнись. Потом тучи яростно заревели. Сквозь щели в ставнях было видно, как полыхают ослепительно-желтые молнии. Из темноты вынырнула старая Кошка, застыла посреди комнаты — шерсть дыбом, потом жалобно мяукнула и забилась под кровать, сверкая в тусклом мерцании свечи желтыми глазами. Я попыталась успокоить зверей, но новый удар грома заглушил мой голос. Протяжный низкий рев у нас над головой длился, должно быть, не менее десяти минут и показался мне бесконечным. Заболели уши где-то в глубине, даже зубы заболели. Громкий шум всегда действует на меня как физическая боль.

Потом вдруг на целую минуту все стихло, это было еще хуже грома. Чудилось, над нами стоит великан, расставив ноги и размахивая огненным молотом, и вот-вот опустит его на наш игрушечный домик. Лукс заскулил и прижался ко мне. Следующая молния и удар грома, от которого вздрогнул дом, показались облегчением. Разразилась сильнейшая гроза, но самое скверное уже миновало. Лукс, судя по всему, тоже так считал, потому что спрыгнул с лавки и залез под печку к Жемчужине. Белая шубка прижалась к красновато-коричневой, а я осталась за столом одна.

Поднялся ветер и завыл вокруг дома. Свечка замигала, и мне тотчас показалось, что воздух посвежел. Я принялась считать секунды между молнией и ударом грома. Если я не ошиблась в расчетах, то гроза все еще над котловиной. Однажды егерь рассказывал мне о грозе, которая застряла в котловине на три дня. Тогда я не очень-то ему поверила, ну а теперь думала иначе. Надо ждать, делать нечего. Целый день я провела внаклонку в малиннике, усталость давала о себе знать. Я никак не могла решиться лечь, но устала так, что пламя свечи расплывалось в глазах дрожащим водянистым кругом. Дождя все не было. Это должно было бы тревожить, но, к собственному изумлению, я была ко всему вполне равнодушна. Мысли сонно путались. Мне было страшно себя жалко, я ведь так устала, а спать меня не пускали, и я ужасно сердилась и злилась неизвестно на кого, а проснувшись, не могла понять — на кого же. В голове крутилась бедняжка Белла, картофельное поле, а потом я вспомнила, что оставила открытыми окна в городской квартире. Нелегко было убедить себя в нелепости этой мысли. Громко произнеся: «Да забудь ты эти проклятые окна», я проснулась.