Антон Понизовский - Обращение в слух (журнальный вариант)

Я думаю — о! ни фига себе, как же я соберусь?..

Надо что-то такое, мне кажется, романтичное делать, выдумывать…

Поэтому вот не знаю… может, мои слова достучались там до кого-то…

Мы спим, я ему говорю: «Ром, как хорошо, что ты у меня есть, ты дышишь возле меня…»

В общем, я говорю: рассвет жизни! За все наши страдания, за все муки, за всё…

Горы слабо светились под звездами.

Тысячи звезд подрагивали, помигивали, мерцали — но их соединенный свет, отражавшийся в ледниках, был совершенно ровным.

Прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, Федя понемногу, с усилиями, дышал. Дышать было нелегкой задачей, как на морозе.

Ни о чем толком не думал, ничего определенного не вспоминал. Может быть, только имя… да и имя — не повторял, а оно само собой то и дело повторялось, отзывалось внутри, как будто капала капля. Но никаких внешних образов в памяти не возникало. Если бы Федю сейчас попросили нарисовать ее или даже подробно ее описать, он вряд ли хорошо справился бы с этой задачей.

И вообще не Леля сейчас занимала его внимание, а странный вертикальный стержень, сформировавшийся между грудью и животом — от середины груди до желудка. Этот стержень причинял неудобство: мешал согнуться, мешал дышать. Если бы для какой-то цели потребовалось перевести этот стержень на словесный язык, то самым точным переводом, наверное, оказалось бы слово «нет».

«Нет» застряло внутри Федора, посередине: стояло колом. Оно было простое, холодное и бесцветное — как был лишен цвета ночной пейзаж за окном.

По мере того как привыкали глаза, неземное свечение становилось отчетливей и отчетливей. Никакой весны — ни малейшего даже следа — больше не было в мире: только подзвездный лед, цепенеющий в свете звездного льда.

В этой вечности, неподвижности, однородности было что-то лечебное, анестезирующее. Даже не верилось, что несколько часов назад горы были облиты теплым, многообразным солнечным светом; каждый выступ имел свой оттенок, каждое углубление — неповторимую тень…

Теперь мраморное свечение распределялось без предпочтений и заполняло всю панораму ровным бесстрастным сиянием. Так должна была выглядеть какая-то умственная абстракция — или даже логика как таковая, формальная логика.

Неподвижные горы — гладкие, полированные ледники, окруженные ореолом, — это было красиво… и даже больше: торжественно и прекрасно.

На все был дан правильный, точный, исчерпывающий ответ: «Нет».

Странное чувство сейчас приходило к Феде: ему казалось, что он очень быстро, буквально с каждой минутой, взрослел. Как будто многие множества сложных слов и мыслительных построений отваливались от него, как какие-то бесполезные корки — и оставалось, как в глупой песенке, всего лишь два слова, всего только два слова: всего «да» — и «нет».

Тянущая, неудобная боль не унималась, пульсировала во лбу и давила холодом на желудок — и даже, кажется, постепенно росла — но вместе с нею росла и устанавливалась наконец ясность. Почти невыносимая ясность — и чистота.

Ми в Абхазии жили — в Грузии. У нас есть гора. Оттуда ходили босиком, ми ничего не взяли, ни одежды, ничего. Один дочка у мене маленький была, один дочка замужем положение, а сын немножко взрослый была. У меня сын убили двадцать один год. Такой положение. Мы убегали, отец не ушла. Мой отец говорит: «Не пойду, — говорит, — пусть меня здесь убивают. Я мой жизнь здесь оставил!» Мы ждали-ждали — может, папа тоже придет?.. Потом сказали, что папа-мама убили. Отец знаешь как убили? ее мучили! вот так провод засунули электро, и так и убили отец. Отец у мене было семьдесят восемь лет. Когда ее убили — дом тоже сожгли и отец бросили туда, на этих… огон! мы не могли похоронить.

Отец-мама меня вырастила. Папа маме говорит: «Я когда умру, — говорит, — я буду знать, что она мене будет плакать». Почему? потому что мене свекруха умерла — я плакала как моя мама родная. «Ой, я не боюсь уже, — отец мать говорит. — Свекруху как она плачет! так дочка родная не будет, — он говорит. — Я уже буду спокойньше, что моя дочка мене будет плакать». А я не могла ни мама, ни папа плакать. Я за них капли не могла этих, слез.

Мы двенадцать дней мучения было у нас! Вот такой гр-ряз!.. Снег идет гора, трактор чистит, сколько люди мертвый лежал на дороге, вот такий маленький, прям там дети мертвые оставили убегали… где могли похоронить?! Вот так копали чуть-чуть земли, маленький ребенка, вот грудний ребенка — копали, так и оставили — и так крестик: может быть, вернемся, может быть, потом будет похоронить… Кто это не видела — пусть не видит такий горя никто! Такой трудных, сердце заболит, такой горе. Два месяц, больше, на этой больнице лежала, не кушала после моей сын, не пила, босиком ходила. Насильно кормила дочка: «Мама, — говорит, — если ты будешь умирать, я тоже буду умирать». Ох-х, такой положение… Вот сижу тебе разговариваю, уже на моей сына идет в голове: почему мене сын убили? Почему нужно убиват?! Никому плохого не сделала. Не пила, не курила, не воровала, старший-младший знала… Сейчас я смотрю: старший-младший не знают здесь! Я нервничаю: мой сын так не делала, я говорю. Мой сын тихий была, воспитанный, хороший парень. Такой сын мене больше где есть? Нет. Фотография дома смотрим — и ничего: могилу не можем ходить. Ох мучения, ох мучения…