Елена Лобачева - Хроники Птеродактиля

Громкий голос Володи вернул Николая в реальность.

— Вы не понимаете! Из-за полета Гагарина она ушла из школы. Ушла! Наверняка на Красную площадь. Наверняка со своими притырышными подружками. Вы ее отец и должны объяснять ей, что главное, что не главное.

Николай устал от выходок этого «друга».

— «Главное», надо понимать, это ты. А все остальные — «притырышные». Я это должен ей объяснять?

— Зачем, зачем вы все перевираете? — Володя присел на диван и машинально потянулся к печенью.

Николай почувствовал, как рука мальчишки замерла на полпути.

— Да бери. Пока жуешь, может, и вернутся девчонки.

День клонился к вечеру. Праздник утомил Николая. Люба еще неделю пробудет в командировке. Что-то надо придумать к ужину.

Полет Гагарина перевернул эпоху. Это был праздник. Ну просто праздник.

Четыре девчонки, исполненные патриотизма, отправились на Красную площадь. Людская лавина захлестнула и повела. Лица, руки, улыбки снимали барьеры и условности.

— Стой, ты чего? — вскрикнула Карина, уворачиваясь от бесцеремонной руки, ухватившей ее за локоть. — Пусти, говорю!

— Не пущу, — прошипел парень.

Он был красивый и взрослый. Где-то в животе приятно заныло. Карина подумала: как на качелях, только лучше. Щеки вспыхивали и не гасли, а парень не уходил. И вдруг так захотелось остаться с ним. Вдвоем и надолго. Без девчонок.

Настя первая поняла, что Карина исчезла.

— Ну, Надежда, ты отвечать будешь, если Каринка придет раньше и расскажет, что мы с уроков сбежали.

— Сама дура! Кто всех подбил: «на Красную площадь, на Красную площадь»?… Сама дура и сама отвечать будешь. Лен, ты чё, плачешь, что ли? Ногу подвернула, или бок болит?

— Пошли в ГУМ, скорее, скорее, — затараторила Лена. — Там ведь есть туалет?

Девчонки остановились. Сообразив наконец, что с Ленкой, скрючились в смехе, разворошили толпу и потащили подругу за обе руки в сторону ГУМа.

Через час, шатаясь от усталости, они входили в родной переулок, радуясь жизни, свободе и космосу, где побывал Гагарин.

О Карине вспомнили, когда стемнело.

— Вась, ну как малолетка?

— Малолетка что надо, — Василий устало отмахивался от приставаний брата.

Все несуразно, все не как у людей. Девчонка старалась держаться по-взрослому — надменно и независимо. Сама же продолжала разглядывать одежду на Ваське. Он уж и не рад, что брат из каждого рейса в загранку тащит ему шмотье в таких количествах, что даже трусов советских не осталось. Да нет, дело не только в шмотье, вон как завелась: щеки пылают, глазищи горят. Янтарные такие глазищи… не, не янтарные — берилловые. Да и кожа у нее как абрикос. И пахнет так же. Карина… «Карина, Карина, Карина…» — как из другой страны.

— А до дома не я ее провожал, а она меня. Я ей сказал, что ногу на Красной площади подвернул, вот она и увязалась. Забавно. Пожалуй, завтра приведу ее в квартиру. Чайку попить.

Спустя неделю Карина уже лопалась от переполнявших ее тайн и чувств.

— Он необыкновенно хорош собой и безукоризненно одет, — начала Карина свой урезанный рассказ, считая, что девчонки и этого недостойны. Настя с Надеждой переглядывались, ожидая, когда Каринка произнесет свое привычное «только Ленке не говорите, растреплет».

— Ничего особенного не было. В квартире богатая обстановка. Живет в центре. С ним приятно общаться. Совсем другой уровень, не то что здесь. Жуткий район, ненавижу. Только Ленке не говорите, — растреплет.

Через месяц Василий, зевая и разглядывая прохожих, довел Карину до остановки. Троллейбус распахнул двери, и, войдя в него, Карина как попутный возглас услышала:

— Меня теперь долго не будет. Уезжаю.

Новогодний праздник Карина встретила слезами. Накануне, возвращаясь от сестры, повернула голову в знакомый переулок и замерла, боясь глазам поверить: неспешно шли двое. Он и она. Шли словно приклеенные друг к другу, ее Василий и… Настя.

— Не уехал, значит, — механически заметила Карина, чувствуя, как в ней начинает происходить что-то ранее неизведанное. Не было ни досады, ни обиды. Что-то другое, похожее на мстительную ненависть. Нет, не к Насте, не к Василию. К себе, к своей жизни, смешной и напыщенной. «Все не так. Все мерзко и неправдоподобно. Все — напоказ, а не для жизни. Настя живая, теплая. Он с ней. Так и должно быть, — Карина перекатывала слова в правильных направлениях, пытаясь быть справедливой к Васе, Насте, пытаясь мысленно наказать себя: так мне и надо. Но спрятанная неискренность все равно вылезала наружу. Гордыня мешала, сбивала мысли: — Ненавижу…» — Карина в бессилии поклялась себе похоронить воспоминания о Василии.