Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение

— Скажите, свидетель, какие яйца вы покупали у подсудимого, гражданина Кошелкина? — спросил судья после всяких других вопросов относительно того, с какой целью прибыл свидетель в их город.

— Какие-какие, — сказал смолоусый самым недоуменным тоном, — обыкновенные, какие еще бывают.

— А может быть, вы покупали золотые яйца?

— Какие золотые, что нас все терзают: золотые да золотые! Отвечал на следствии и подтверждаю: самые обыкновенные.

Смолоусый говорил с такой проникновенной недоуменностью, с такой искренностью, что Игнат Трофимыч невольно усомнился в крепости своей памяти и стал панически вызывать в мозгу картины того проклятого дня… но нет, совершенно отчетливо помнилось, как развернул в машине тряпицу с яйцами — золотые они были, и смолоусый со своим напарником нисколько не усомнились в том!

— А вот обвиняемый утверждает, — сказал судья, цепко глядя на смолоусого, что яйца были золотые.

— Не знаю, что он утверждает, — пожал смолоусый плечами. — Я за его грехи не ответчик.

— Обвиняемый, однако, утверждает также, что получил от вас за яйца шесть тысяч рублей купюрами десятирублевого достоинства. Вы что, за обыкновенные яйца отвалили такую сумму?

Простодушное недоумение на лице смолоусого сменилось простодушным возмущением.

— Какие шесть тысяч, он что? Два пятьдесят мы ему дали, и все деньги!

Этой лжи сердце Игната Трофимыча уже не могло вынести. Он готов был закончить свои дни на лагерных нарах, но за дело, за совершенное преступление, а не за какие-то два с полтиной, выставлявшие его уж совсем законченным идиотом!

— Да что он меле… — поднявшись со своего стула, начал было Игнат Трофимыч, но был осажен.

Сзади бросился солдатик-охранник, приговаривая: «Ты что это, что, дедок!», — усадил Игната Трофимыча обратно на стул, а защитник, в одно мгновение развернувшись к Игнату Трофимычу всем телом, зашипел страшным голосом:

— Молчите, вас кто спрашивает?!

— Защита, делаю вам замечание за некорректное поведение! — незамедлительно объявил судья. — Подсудимый, вас предупреждаю: еще одно нарушение порядка — и будете удалены из зала!

В Игнате Трофимыче все клокотало — нет правды в судах, правильно говорят, из-за двух пятидесяти садиться?! — но что ему оставалось делать в такой ситуации? Смириться — ничего другого, испить полную чашу позора, испить до дна!

Допрос смолоусого между тем продолжался.

— У меня вопрос к свидетелю, — поднял руку прокурор.

— Пожалуйста, — разрешил судья.

— С какой целью, свидетель, вы проникли на территорию двора обвиняемого и угрожали ему ножом?

Защитник перед Игнатом Трофимычем вновь вскочил.

— Заявляю протест! Заданный вопрос отношения к рассматриваемому делу не имеет.

Смолоусый, однако, счел почему-то за необходимое ответить.

— Да никому я ножом не угрожал, вы что! Мы с товарищем гуляли, нам понадобилось… мы через забор это самое… поссатъ перепрыгнули — вся наша вина!

— Ваша вина сейчас не рассматривается! — сурово выговорил ему судья, дав, однако, сказать все, что тот хотел. — Ваш протест принимается, — объявил он после этого защитнику.

И дальше и дальше шел процесс, смолоусого увели, привели на его место другого, что был в те приснопамятные дни начала осени со светлыми усами скобкой, а сейчас припадал на левую ногу, чего раньше за ним не водилось, он дал показания, и его тоже увели, а на его место за трибункой заступил Аборенков…

А потом и начальник Аборенкова майор Пухляков постоял за ней, и начальник горуправления МВД полковник Волченков, и его заместитель по политчасти Собакин, и даже личный представитель начальника госбезопасности, не говоря уже о всякой мелкой сошке вроде заведующего лабораторией, где производили анализ скорлупы… Три дня длился процесс над Игнатом Трофимычем, и таких он людей перевидел, сидя в своем загоне, — никогда бы ему в обычных обстоятельствах таких людей не увидеть.

Но что они говорили, какие показания давали — это для случившейся истории не имеет уже никакого значения, и единственно о чьем допросе необходимо еще рассказать — это о допросе Надежды Игнатьевны.

Надежда Игнатьевна уже не была третьим лицом во втором по значению особняке на центральной улице.

Вот уже третий месяц Надежда Игнатьевна не имела больше никакого отношения к этому красивому, чудному, еще более оцененному ею теперь особняку на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. А к чему имела, начальником чего являлась — так уже одно название того учреждения, конторы, вернее, приводило ее в ярость и отчаяние. Начальником Гортопа она являлась — вот чего, вот чем теперь руководила, торфом — дровами заведовала, непросыхающими пьяницами командовала, которые, пока не поднесешь им с утра опохмелиться, никакой работы ни в жизнь не начнут. Сын за отца не ответчик… Ответчик, как бы не так! Да еще какой ответчик! Боже ты, Боже, да разве же могло ей присниться в самом ужасном сне, что станет она начальником Гортопа? Это как о себе нужно было думать, чтобы приснилось такое? Это же уму непостижимо, это же насмешка судьбы, это форменное издевательство над человеком — после просторного кабинета в чудесном особняке сидеть в тесной паршивой каморке с обшарпанным столом, слыша сквозь хлипкую стену пьяный мат грузчиков! После черной «Волги» с предупредительными, милыми ребятами шоферами тащиться через весь город в разбитом, ухающем, переполненном грубым, остервенелым людом автобусе… Для того разве вскакивала в свои пионерские годы раньше необходимого на целых десять минут, ставила на огонь тяжелый металлический утюжок и гладила свивающиеся концы сатинового галстука? О, как это несправедливо, нечестно, подло! Разве виновата она, что так ей не повезло с родителями? Разве виновата?