Константин Кропоткин - Содом и умора

Нога под ней зудела, будто ее ели клопы.

Аргумент был весомым. Марк посмотрел на гипс и неуверенно добавил:

— Вот поэтому я и вычеркнул «бюллетень».

— Как это ужасно! — в сердцах воскликнул я. — Как ужасно неприятно быть инвалидом.

— Особенно даром, — участливо добавил Марк.

— …Вам нужно подумать о своей будущности, вот в чем мораль сей басни. Как это у Сансергеича? — спросил Сим-сим.

«Врете Семен Семеныч. Пушкин басен не писал», — хотел сказать я, но тут же прикусил язык. У завотделом культуры «Новоросского листка» трудно понять, какого из Александров Сергеевичей он имеет в виду — поэта, бюст которому красуется в его кабинете, или главбуха, подписывающего ведомости по зарплате. Обоих он поминает с одинаковым пиететом.

— …И шестикрылый серафим… — начал Сим-сим.

«Значит, поэт», — понял я и отодвинул трубку от уха, боясь оглохнуть.

— …на перепутье мне явился… — выла трубка.

Если бы миром правили подчиненные Сим-сима, то первым делом они отменили бы «золотой век русской литературы». Редактор к месту и не к месту поминает великих, литературу называет «изящной словесностью», «критиков» — «зоилами», а таких, как я, бесправных внештатников, ласково именует «любезнейший», «батенька» или того хуже.

— …Душа моя! Не мне вам объяснять, что жизнь наша выстлана не только розами, — когда я решился поднести трубку к уху, Сим-сим уже переключился с лирики на ботанику.

«Сейчас про шипы скажет», — подумал я.

— …Эти маленькие иголочки — послушался Сим-сим, — ранят нас тем больнее, чем неожиданнее…

Хорошо, что мне не шестнадцать. Выспренными речами меня уже не обманешь. Ясно было, что соловьиные трели Сим-сим выводит для себя одного — поет и наслаждается, как он талантлив, умен и удачлив. В его глазах я не был ни тем, ни другим, и не третьим. Моя роль была также незавидна, как у чугунного Пушкина — слушать редактора и помалкивать. А еще дрожать всем телом, когда их величество «Семен Семенович Великолепный» стукнут кулачком по столу.

Я прыснул. Прошлой осенью бюст завалился на Лильку. Она орала так, будто Пушкин покусился на ее честь. «Тише, Лилечка, тише, — говорил Сим-Сим. — Подумайте о моей репутации. Что люди скажут?». Лилька подумала и завопила еще громче. Не зря надрывалась. Уже через два дня на доске объявлений висел приказ о ее зачислении в штат.

Почему на меня не падают статуи?

— Да, конечно, я с вами совершенно согласен, Семен Семеныч, — выпалил я.

— Знаете ли нынешнее поколение совершенно оторвалось от корней, — обрадовавшись, запричитал он. — Вы, конечно, помните, что об этом писал классик наш, золотой пробы человек?

«Нет, я читаю только доклады со съездов коммунистической партии Советского Союза», — хотелось отрапортовать мне и, заржав по-конячьи, запустить трубкой в окно, где Сим-сима ждала более благодарная аудитория — птицы, львы и куропатки.

— К сожалению, запамятовал, — смиренно сказал я.

— Нет ныне преемственности поколений, — заныл «Сим-сим» как от зубной боли. — Самая читающая страна в мире оставила в забвеньи плеяду русских мыслителей, которые…

— Семен Семенович, у меня нога сломана! — взмолился я, подозревая, что он не понял всей бедственности моего положения. — Костыли у меня и гипс!

— Ах, любезный! — ласково сказал Сим-сим. — Вам предоставляется великолепный шанс познакомиться с одним из лучших литераторов современности. Вот о чем нужно думать!

Велеречивый редактор пропел «оревуар» (на его языке это означает «не будите во мне зверя») и дал отбой.

Я мрачно смотрел на телефон.

Вариантов было немного.

Либо я в два дня составляю текст о жизни и творчестве Блохина, отхватившего премию в литконкурсе «Деньги — это хорошо».

Либо на собственной шкуре убеждаюсь, что жить без денег — плохо. Сим-сим откажется от моих услуг и даст такую рекомендацию, что любое порядочное издание с удовольствием возьмет меня в мойщики клозетов.

— Я не злопамятный, — любит приговаривать Семен Семеныч. — Отомщу и забуду.

— Встречают по одежке, — сказал Марк, смахивая пылинки с моего плеча.

«Какие же надо иметь мозги, чтобы ходить в такой одежке?», — мысленно возмутился я.

Собираясь на встречу с Блохиным, я неосторожно обронил, что писатель числится в прожженных эстетах и живет в башне из слоновой кости. Поняв мои слова слишком буквально, Марк принялся меня наряжать, чтобы я выглядел достойно в писательской башне.