Константин Кропоткин - Содом и умора

— Задумка другая была. Понимаешь, вроде отрывка из комедии… или мыльной оперы… или… — пояснил я, робея.

— Я считаю, что вышло очень хорошо, — перебил меня Марк и гордо посмотрел на Славу, отчего-то уверенный, что тот его поддержит.

Марк говорит, что у него со Славой «мужская дружба». Что бы он под этим ни подразумевал, я был заочно с ним согласен. Слава работал на телевидении и нам очень хотелось, чтобы он оценил означенный видеоэтюд, сделался его восторженным поклонником и размножил на профессиональном оборудовании. Даром, разумеется.

Слава не подвел. Через неделю на полке под телевизором красовалось десять видеокассет с одинаковыми надписями: «Битва мамы и дочки».

Теперь шедевру забвение не грозило.

— …Тише-тише! — зашипел Марк, раздражаясь на меня и шуршащую упаковку.

Мы с чипсами мешали ему смотреть «Кадык» — «программу для настоящих мужчин». Несмотря на то, что большая часть советов Марку не годилась (о том, например, как соблазнить барышню путем нейро-лингвистического программирования или избавиться от пивного брюшка, не отказываясь от пива) он смотрел в телевизор, как в шкатулку с драгоценностями.

— Красавчик! — вожделел он, любуясь полуголым спортсменом, показывающим упражнения для пресса.

— Ты еще телевизор поцелуй! — предложил я.

Воспользоваться моим советом Марк не успел — на экране опять возник ведущий. Тоже красивый, но, увы, одетый.

— …И в заключение об одном курьезе, — блестя отбеленными зубами, сказал он.

На секунду экран почернел и раздался зловещий голос.

— Их трое. Они называют себя семьей… Женщин среди них нет… Мужчин в привычном смысле — тоже…

Телевизор мигнул и на экране появилось двое: один тонкий, другой — чуть потолще. Они дергались, как марионетки, кривые тени уродовали их лица, а изображение тряслось так, будто камерой водила рука паралитика.

— Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — говорил тот, что потолще. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька…

— Мамочки! — закусил кулак Марк, узнав себя в тонком субъекте, противно завизжавшем в ответ.

В телевизоре мелькали знакомые виды: Марк в белом парике, я в чепце, мы в дуэте… Голос за кадром, сообщал, что подобные драки для нас самое обычное дело, что таким образом они выслуживаются перед мужем, который приветствует многоженство и старинные наряды…

— Прославились, — сипло сказал Кирыч.

— Продал нас Слава. Со всеми потрохами продал, — сказал я, силясь понять масштабы бедствия, в которое мы угодили.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — сказал я. — Ты не умеешь пресмыкаться.

Марк повеселел и даже прошелся гоголем: вот я какой, гордый, неподкупный, бескомпромиссный…

— Лизать начальственные зады — ведь тоже искусство, — продолжил я. — Сильные мира сего должны думать, что ты стараешься не потому, что чего-то от них хочешь, а потому, что имеешь к этому занятию душевную склонность. Нравится тебе делать приятное хорошим людям и все тут. А ты?!

— Что я? — оскорбился Марк.

— Ты вечно перебарщиваешь. Как начнешь лебезить, аж смотреть стыдно. У тебя же в каждом глазике по доллару светится. Даже меня ты своими сахарными слюнями ты не обманешь, а начальники поумнее будут. Выставят за порог, да еще благородный гнев разыграют: «Нам лизоблюды не нужны!».

— Так выставили уже.

Марк совсем сник, а я осекся, поняв, что мое мнение совсем некстати. Лучше было бы сказать какую-нибудь чушь про кошку, которой отольются мышьи слезы, или про праздник, который будет и на марусиной улице.

«Кто меня за язык тянул?» — огорчился я и попытался реабилитироваться.

— Не куксись!

— Я не куксюсь.

— Нет, куксишься!

— Нет, не куксюсь…

Этот диалог можно было продолжать до бесконечности и при всей его бессмысленности, пользы в нем было немало. Марк мог разозлиться и дать волю чувствам. Например, обвинить меня во всех несчастьях. Гнева его хватило бы ненадолго, а к нему, глядишь, вернулась бы способность рассуждать здраво.

Какой бы дурацкой ни была передача, смотрели ее, оказывается, многие. В том числе начальник Марка, поспешивший отправить марусину карьеру под откос. Собственно, никакой карьеры у него не было, но зато был свой стол, свой стул, свои клиенты и своя зарплата… А сейчас всего этого вдруг не стало: одиозному сотруднику, который трясет своим грязным бельем на всю страну, была дана вольная. Марк, как и несознательные крепостные крестьяне когда-то, не очень-то обрадовался. Наоборот, наплевав на гордость, стал униженно молить барина, чтобы тот взял его обратно.