Константин Кропоткин - Содом и умора

— Почему по-немецки? Ханс и по-русски хорошо говорит! — удивился я и прикусил язык.

Взгляд Кирыча был тяжел.

— Это ты сам у него спроси! Я-то, дурак, отдал письмо на перевод. Думал служебное. Знаешь, как меня теперь коллеги называют?

— Как?

— Ханума!

Я почувствовал как кровь приливает к лицу. Мысли вместе не собирались.

— Какая ханума? — в комнате появился Марк и, быстро поняв в чем дело, цапнул злосчастный лист.

Я сделал вид, что перечитываю текст на экране компьютера. Кирыч изобразил соляной столб.

— «Пришла пора, она влюбилась» — ехидно продекламировал Марк.

— Никак по-немецки читать научился, — сказал я.

— Что значит «либе», я знаю, — самодовольно произнес Марк.

Я вырвал у Марка письмо и начал вдохновенно врать, делая вид, что перевожу:

— Можно попытаться найти друга Ильи. Его зовут Марк. У него блондинистые волосы и, кажется, голубые глаза. Он, возможно, часто бывает в клубе «Макака». Может быть, там работает.

— Водкой что-ли торгую, — удивился Марк.

— Нет, собой, — сказал я. — Не котируешься ты у иностранных миллионеров. Твой удел — трактористы.

— Подумаешь, — обиженно протянул Марк и, повернувшись к Кирычу, протянул. — Как думаешь? Не выдать ли нам Рыжика замуж? Представь, Киря. Он — в белой фате, я — подружка невесты, а ты будешь кидаться рисом. Или чем там, в Германии, принято бросать в новобрачных… У тебя что-нибудь болит?

Кирыч смотрел на меня так, будто я без спросу лишил его невинности. Сорвал цветок любви, даже рук не помыв.

— Болит, — сказал он. — Еще как болит, — и укоризненно покачал головой.

Смотреть на оскорбленную добродетель без слез было невозможно.

— Не видать нам Парижа и Лазурного берега, — мрачно сказал я. — На старости лет нас сдадут в богадельню и похоронят за казенный счет.

— Вот и славно, трам-пам-пам, — сказал Марк.

— Предупреждаю, врать не буду!

— Никто тебя и не заставляет! — сказал Марк. — Просто веди себя прилично!

Я взбеленился. Смотрите какой правильный!

— Вот уж кому надо подумать о хороших манерах, так это тебе! Кто пугал лифчиками пожилую женщину? Я?

— Я только размер спросил! В шутку!

— Вот и я пошучу! Я назову Марь-Иванну «тещей» и буду страстно лобзать тебя в публичных местах, — я вытянул губы трубочкой. — Зацелую до смерти!

— Только не это! — в ужасе закричал он. — Мама не переживет!

— А мне какое дело? — пожал я плечами. — Если ей не нравится сын — гей, пусть поищет себе другого, нормального.

— Она умрет! — застонал Марк. — Прямо тут и рухнет!

Перспектива получить хладное тело марусиной мамы меня, конечно, не обрадовала. Только я был уверен в обратном — это она устроит нам ад на 84 квадратных метрах.

Мое гостеприимство иссякло почти сразу после переезда в Москву. Тогда, только-только обзаведясь собственным (пусть и съемным) жильем, и не успев им особенно насладиться, я был вынужден терпеть соседство друга моего двоюродного брата. Хлопец выселил меня с дивана на раскладушку, регулярным умываниям предпочитал обтирания едким одеколоном, днем требовал экскурсий по Москве, а вечером — чтобы я выпил с ним пива за компанию, потому что «отдых без пива, время на ветер». Прикинув, что мне дороже — расположение полузнакомого земляка или здоровая печень вкупе с чистым воздухом в квартире, однажды утром я упаковал его вещи и выставил за порог.

Марк со мной солидарен. Более того, он может сказать нежданным претендентам на стол и кров что-нибудь похлеще вежливого «нет». «Ночлежный дом закрыт», например. Неудивительно: тренировки марусиного жестокосердия проходили в экстремальных условиях.

Как-то Марк приютил на пару дней барышню. Она была вменяема ровно до той поры, пока в ней не заговорила оскорбленная женственность. Однажды ночью Марк обнаружил гостью в своей постели и был вынужден спасаться бегством. Вообразив себя несправедливо обманутой, она в лучших водевильных традициях попортила Марусе физиономию, а потом чуть не вывалилась из окна.

— Сказала, что инопланетянка и собралась на родную звезду, — с ужасом вспоминал Марк.

Ее полет не задался лишь благодаря расторопности соседки, которая по совместительству была и хозяйкой марусиного жилья. Она выломала дверь и, поймав представительницу внеземного разума за пеньюар, отправила ее тосковать об утерянной родине на улицу. После недолгих препирательств, там же оказался и нерадивый квартиросъемщик.