Олдос Хаксли - Слепец в Газе

Для оправдания своего незнания греческих глаголов сегодня вечером Брайан робко произнес:

— Я оч-чень ус-с-с… — но фраза оказалась слишком трудной и ему пришлось прибегнуть к высокопарной метафоре, — очень утомлен сегодня, — закончил он.

Он говорил истинную правду, о чем свидетельствовали синяки под глазами и бледность; но для Стейтса это была всего лишь отговорка, с помощью которой Лошадиная Морда пытался приуменьшить горечь своего поражения в присутствии того, кто зубрил, в отличие от него самого, не в течение многих лет, а всего нескольких месяцев. Таким образом Брайан признал его, Марка, преимущество. Теперь можно было позволить себе быть великодушным.

— Эта удача дорого мне достанется! — произнес Марк с оттенком мольбы в голосе. — Давайте немного отдохнем.

Из кармана пижамы Энтони вытащил три имбирных пряника, размякших от долгого хранения, но тем не менее желанных.

В тысячный раз с тех пор, как было решено, что он пойдет на стипендию, Стейтс заявил:

— Как мне жаль, что у меня нет ни малейшего шанса!

— У т-тебя ог-громный шанс!

— Нет у меня никакого шанса. Это просто сумасшедшая идея моего Pater'a. Сумасшедшая! — повторил он, тряхнув головой. Но на самом деле он испытал острое, греющее душу чувство гордости, восхищения и вспомнил, как говорил отец: «Мы, Стейтсы… Когда один из Стейтсов… У тебя такие же способности, как и у всей нашей семьи, и такое же упорство…» Он с усилием выдавил из себя вздох и упрямо произнес: — У меня нет даже призрака шанса.

— В с-самом деле, т-ты б-больше способен, ч-чем я.

— Чушь! — Стейтс отказался признать даже возможность успеха. Затем, если бы он провалился, он мог бы сказать: «Ну, я же говорил тебе», — а если бы выдержал экзамен, на что он втайне надеялся, его слава была бы еще больше. Кроме того, чем больше было упорство, с которым он отрицал свою вероятность победить, тем чаще приятели повторяли сладостные заверения в том, что успех его был возможен, ощутим. Успех и, что значило больше, успех по их меркам, несмотря на то что он всегда представлялся яростным противником зубрежки.

Следующее заверение сделал Вениамин.

— Джимбаг считает, что у тебя все шансы. Я слышал, как он вчера разговаривал со старым Джеко.

— Откуда старому кретину Джимбагу знать об этом. — Стейтс презрительно скривился, но сквозь маску презрения его глаза светились от удовольствия. — А что касается Джеко…

Внезапный скрежет дверной ручки заставил всех троих насторожиться.

— Эй, ребята, — послышался умоляющий шепот сквозь замочную скважину, — вылезайте. У меня жутко болит живот.

Брайан поспешно поднялся с пола.

— Нужно впустить его, — начал он. Стейтс осадил его.

— Не валяй дурака, — произнес он сценическим шепотом и повернулся к двери. — Иди в малый этажом ниже. Мы заняты.

— Боюсь, что не успею.

— Тогда чем быстрее побежишь, тем лучше.

— Свинья! — послышался шепот. Затем: — О боже! — И они услышали стремительное шлепанье обутых в тапочки ног, удалявшееся к лестнице. Стейтс ухмыльнулся.

— Это будет ему уроком. Как насчет того, чтобы вернуться к греческой грамматике?

Заранее разгневанный, Джеймс Бивис чувствовал, что негодование все растет и растет с каждой минутой, проведенной под крышей брата. Дом буквально дышал готовящейся свадьбой. Запах брачного торжества душил его, как угарный газ. А в центре всего располагался Джон, невинно гревшийся в невидимых лучах таинственного женского тепла, вдыхавший дрожащим носом чад и все же чувствовавший глубочайшее удовлетворение и переворачивающее душу счастье. «Как сурок, — внезапно пришло на ум Джеймсу, — сурок со своей самкой, прижавшейся к нему вплотную в подземной норе». Да, дом походил на нору, где Джон был тощим байбаком во главе стола, с другой стороны которого сидела пышная, раздобревшая байбачка Гэннет. Между ними, занимавший один всю сторону стола, расположился маленький и несчастный Энтони, как птенец, которого поймали в лесу или в поле, затащили в душный дом и посадили в клетку. Негодование породило столь же сильную жалость и сострадание к несчастному ребенку и одновременно пробудило уже давно забытое чувство скорби о бедной Мейзи. Пока она была жива, он считал ее безнадежной идиоткой и ни на что не годной легкомысленной особой. Эта женитьба Джона и то уютное облачко, которое окутывало счастливую парочку, заставили Джеймса изменить свои суждения о покойной (по крайней мере, она не была такой толстой). И надо же, после ее смерти муж принес Мейзи в жертву ради этой разжиревшей сурчихи. Ужасно! Джеймс был не на шутку рассержен.