Игорь Бурлаков - Столичный миф

Красивые ребята. Герои фильмов и книг. Черные кожанки, широкие штаны. Любят мощные иномарки, деньги и веселых девчат. Для опричников много работы длинной ночью на Руси. Их пуще глаза хранит тайна. А они умирают молодыми, крутые тридцатилетние авторитеты-полковники. Ах, как им завидуют — их так боясь.

Колдун им не завидовал. Он их даже не осуждал: кто они такие, чтоб он судил их бесплатно?

Выше по течению слегка ядовитой реки — красавица «Украина». В ее раскрытые окна плывет хлебный дух с обступившего ее с двух сторон Бадаевского пивзавода. Когда идет дождь, на его дворе вспухает оранжевой фантастической пеной просыпанный на асфальт порошок-шампунь для мойки бутылок. Когда идет дождь, даже Кутузовский проспект не так шумит — лишь случайный скрежет изредка ляжет, ляжет и растечется чернильной кляксочкой в шелестящую акварель.

Университет. Стоит на отшибе. Оттого вырос самый большой. Аккуратно размеренный тихий квартал; как вся здешняя жизнь. А своевольные тропки скоро скроет брызнувшая с ветвей листва.

Напряжение здесь потрескивает в волосах. Сверхмощный магнит вытягивает из деревень головастых пареньков. Что такое Университет? Большое решето. Кому пустота — кому сталь. Философия полупроницаемых мембран: каждому свое, всем сестрам по серьгам; да, только, смотри, смотри, серьги не перепутай. Есть много теней у статного красавца. Одна из них — гигантская драга. Но каждому винтику — столичную резьбу. По мясу, по крови, по костям.

Худая «Ленинградская» барышня. Рослая и неприступная. Потому что стоит на Трех Вокзалах — тут девушке иначе нельзя. Волосы на макушке собраны пирамидкой. Высокие скулы над жестким жабо. Не то, чтобы чопорна, а просто не общительна. Часто окна пустые в ее номерах.

Сановный МИД. На углу из такси вылезла девушка. Отвернулась пола белого плаща. Ветра совсем нет, просто слишком быстро несут ее туфельки на низком удобном каблучке к гербастому подъезду. Опаздывает. Кто-то из жаркого Марокко отбил ночью нехорошую телеграмму, и теперь девушка до вечера будет ждать звонка своего начальника из соседнего кабинета, сидя перед телефоном с заветной бумажкой в руке; но это чуть позже, а пока лежит еще белый лист с черными цифрами в прохладной ячейке сейфа, в тонкой картонной папочке, ждет тепла девичьей руки.

Двухэтажная дверь. Тонна дерева и килограмм сто бронзы. Где ж ты, Илюша-швейцар? Или проснется, почуяв гостя, хитрый английский механизм?

Девушка уперлась коленом в створку. Правую руку положила на вертикальную палку дверной ручищи с оковками-набалдашниками на концах. И медленно в деревянном наборе появилась щель. В гигантской фальшивой двери раскрылась настоящая, куда меньше.

Колдун, пораженный, застыл. Но потом вспомнил, как в деревнях выпиливают внизу двери лаз для кошки. Покачал головой. Пошел дальше.

Красивы высотки. Под стать серому небу. Над Москвой синь не редкость. Но город запоминается в совсем без теней рассеянном свете. Высоту облака не ограничивают. Их пространство точно так же бескрайне, как солнечная пустота ясного дня. Высотки не лезут на глаза. Они постоянно присутствуют в пейзаже. Они дрейфуют. Хищный профиль, агрессивный фас, защитный цвет — прелесть и любовь высоких широт.

Спаленную землю унаследовали кроткие. Сколько экзистенциальных интеллектуалов завелось теперь здесь! А что за вкусные искусствоведки тянут сладкую травку, и пережевывают Пруста, и бродят по пустым комнатам площади Восстания!

Эту землю унаследовали кроткие. Над острыми шпилями уже давно не шипит синее пламя. А по низу дворцы обросли сеткой-мхом, что ловит осыпающиеся со стен облицовочные плитки. Того и гляди, шпиль МГУ сложится вдвое. Невидимая сила еще держит улицы на расстоянии. Новые дома еще не смеют переступить черту. Но стены потихоньку превращаются в белый дым, в еще одно московское наваждение.

Тропинка подвела Колдуна к концу сквера. Вот опять три ступеньки вниз. Обернулся, стараясь запомнить серо-коричневый сумрак. А потом пошел прочь.

С тротуара шагнул на мостовую. Оглядываясь кругом, пересек всю разметку и подобрался к мосту. От площади Семи Высоток начинается один из центральных проспектов Москвы. В Москве прямых улиц нет, жеманницы прячут свою суть. Все проспекты кривые. Кроме этого. Но уж зато он такой прямой, что с одного его конца всегда видно другой. Он кадит небу едким автомобильным ладаном в двенадцать полос. Он ведет к центру. Его зовут Садовое Кольцо.