Маргарита Меклина - POP3

— Понимаю… Я должна ему отдаться, — сказала Маргарита задумчиво.

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:

— Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, — рожу Азазелло перекосило смешком, — но я разочарую вас, этого не будет.

Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.

Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты, дали большие результаты. В доме шла паника.

— Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря… И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

— Все это хорошо и мило, — отвечал мастер, куря и разбивая рукой дым, — и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно!

a) А был ли мальчик?

b) А может мальчика-mo и не было?

В этом романе слишком много вещей. Всего чересчур — географии, имён, интриги, подтекста. Это барочное обилие литературного контекста, эти аккуратные номерочки над каждым посланием — ощущаешь себя блаженным перлюстратором, отпаривающим над чайником чужие депеши и клеящим на облупившуюся стену полюбившиеся фрагменты. Его богатство дурманит. Отсылки пьянят. Стиль предлагает перечитать только что прелистнутую страницу. Этого романа так много, что кажется, будто ты его украл.

Вынесенную в подзаголовок фразу цитируют столь расхоже, что начинаешь сомневаться в существовании первоисточника и приписывать её народной молве, вкупе с красотой, спасающей мир Достоевского — у Достоевского ни в одном из сочинений не находится этой фразы, также как и в его переписке — фразы нет. Но она есть. И мальчик есть — у Горького, в «Жизни Клима Самгина».

И начинаешь думать о Агате Кристе и девяти… не политнекорректных негритятах, а письмах. Тесное, замкнутое пространство, в нём разворачивается всё происходящее, напитанные ядом и надушенные одеколоном листы, несдутая пудра сухой присыпки на свежих вензелях. В воздухе витает аромат серы.

В тексте валяются обломки намёков, склеив которые, получаем вполне связное указание на искусственность, «сделанность» всего произведения. Роман начинается словами «хотя, вполне возможно, призрачность является его собственным атрибутом » сказанном по другому поводу, но учитывая концентрацию обиняков и недомолвок, вполне симптоматично открытие всей переписки «призрачностью», иллюзорностью.

Догадка о сделанности текста легко проходит и далее, когда Аркадий Драгомощенко словно бы мимоходом роняет: «Но в хорошей литературе смерть никогда не являлась подлинным концом произведения. Начало — куда ни шло». И если мы обратим страницы вспять, то придём ровно к помянутой призрачности, теням и сомнительным письмам, к слову сказать, упомянутым в тексте ровно восемьдесят раз.

Оба автора словно и сами сомневаются — да полно, письма ли это? Переписка ли? Вот, карточки веером на стол — читаем, сличаем замысел: «Иногда, <���…>, я принимаюсь раздумывать над Вашим предложением касательно великого американского романа… <���…> с чего бы эдакого нам начать? <���…> С любовной интриги английских пациентов или же найденных в шкапу писем Гертруды Штайн <���…> выбор едва ли возможен, — хочется всего сразу». И, похоже, что мы имеем счастливую возможность наблюдать «всё сразу». Когда преподносится жизнь, полная чудес и совпадений, когда искомый дом стоит напротив места покупки предшествующей машины, и дом оказывается до краёв наполненным всякой всячиной, лестницами в никуда, нарисованными окнами и фонограммами голосов, дом, архитектурно повторяющий строение самого романа, где манящее и дразнящее великолепие оборачивается кирпичной незагрунтованной стеной, оборванным концом цитаты.

Письма (письма ли? Не весь ли роман инспирирован реальными событиями и переложен в эпистолярий хохочущими авторами недели за три-четыре (выдвигаю эту нелепую гипотезу — смею выдвинуть — лишь заскобочно, тишком, и то удвоив защитный барьер)) наползают друг на друга, стена не вмещает более обрывков, остаются незавешанными только самые понравившиеся куски. « Словом, речь идет о заурядном, но от этого не менее притягательном коллаже».