Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Значит, ваш губернатор — злодей?

— Он губернатор, это и есть его характеристика. Он сам не ведает, злодей он или мученик. Как посмотреть: среди злодеев встречаются мученики, а среди мучеников — злодеи. В конце концов, он может оказаться и тем, и другим, разве нет?

— Нет. И меня, если честно, утомляют разговоры о многообразии зла. То есть оно, конечно, многообразно, но не настолько, чтобы становиться собственной противоположностью.

— А как насчёт того, что оно часто выглядит собственной противоположностью? И, следовательно, его противоположность точно так же может выглядеть злом?

— У противоположности зла есть собственное имя, — заметил я. — Почему вы избегаете его произносить?

— Вы, как я погляжу, тоже. — Он потянулся к своим бумагам. — Да, Денис. Я бы хотел, чтобы вы продолжили у нас работать.

— Вы так уверены, что на роль авиационной бомбы я не гожусь? С удовольствием продолжу. Только зарплату повысьте.

Мизансцена достойно завершилась появлением в кабинете ментов. Пока я гадал, кто и зачем их вызвал, они с ходу уселись писать бумаги и отвлеклись от этого занятия лишь ради пары простых вопросов и требования расписаться. Ментам всё было ясно. Им и всегда всё ясно, а на этот раз к ясности добавилась идиллическая лёгкость на душе: не так часто в жизни мента совпадают требования закона, чаяния граждан и голос совести.

А я думал о том, например, что Шаховская уже ждала меня на лестнице. Что Елена Юрьевна была ни жива ни мертва и смотрела на меня так, словно я в любую минуту мог лично ей кинуть предъяву, и появление директора только усилило её тревогу. Что и сам директор, если на то пошло, слишком сильно напрягся и втянул меня в сюрреалистический мутный разговор; разговор, полный теми намёками, которые сами никогда бы не пришли на ум. Сломанная при неудачном падении шея — это ведь не пулевое отверстие. Потому что про пулевое отверстие очень сложно доказать, что оно появилось как результат парадоксального стечения обстоятельств. А про сломанную шею поди докажи, что её сломали нарочно.

Всё, что от вас требуется, — это вызвать «скорую», а милицию при виде трупа они вызывают уже сами. Сделав звонок, вы выставляете подле бездыханного тела пост в образе почти столь же бездыханного от испуга охранника и на ватных ногах идёте в учительскую, чтобы если не пресечь истерику, то хотя бы её возглавить.

Коллектив, судя по крикам, что я успел подслушать, не терял времени даром, и в добавление к ватным ногам я ощутил какую-то вату в горле; горлу предстояло издавать звуки, но оно не было уверено.

Укрощением коллектива, пастушеством в чистом виде, всегда занималась Анна Павловна, я же высовывался из своего кабинета только для того, чтобы — ну, грозно высунуться. Мною Анна Павловна демонстрировала, что у неё есть кнут; какие она предъявляла народу пряники, я не интересовался. Ещё вопрос, не утратило ли пугалище свою силу со смертью колдуньи.

Поэтому я произнёс командную речь без пауз, не дал никому опомниться и ушёл, уведя с собой племянника.

Выглядел он паршиво, но злобно, и с места в карьер обвинил меня в убийстве.

— Успокойтесь, Денис, — сказал я. — Это был несчастный случай.

— Ваш коллектив другого мнения.

— Моему коллективу не достанет ни смелости, ни мозгов, чтобы иметь какое бы то ни было мнение. То, что вы приняли за мнение, — всего лишь инфантильная фантазия, полумечта, полунадежда. Знаете, такие… целеустремлённые… люди, как Анна Павловна, многим навевают… достаточно кровожадные мечты.

— И всё равно, — сказал он, — у вас будут проблемы.

— С поиском нового завуча — определённо.

— Мне показалось, — говорит племянник, — что вы не очень ладили.

Он сидит в кресле по ту сторону стола, разглядывает свои руки, изредка вскидывает глаза — и тогда они вспыхивают таимым укором, подозрением. Симпатия, которую он у меня вызывал, теперь оттеняется новым чувством, но не исчезает бесследно.

— Когда директор и завуч не очень ладят, — поясняю я миролюбиво, — учебному процессу это только на пользу. Ведь и вы не ладили, верно? В семье такие вещи — гарантия того, что семья вообще существует.

— Обитель зла.

— Возможно. Но я всегда делаю ударение на слове «обитель».

— А я не боюсь бесприютности.

Молча, улыбкой я дал ему понять, что думаю о таком утверждении. Взгляд, которым он мне ответил, расшифровать было невозможно: огрызался он, признавал или увиливал — неразличимо; и только в эту минуту я осознал, кого лишился. Ушёл единственный человек, который видел меня насквозь — и я её видел насквозь, и обоим это не мешало вслух лгать и кривляться. Когда схлынет пена дня, останется страшная пустота, и в ней — ни следа, ни камня.