Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

«Что тебе, пэтэушнику, известно о метафорах? — написано на лице у Принцессы. — Откуда ты слово-то такое знаешь?» Она говорит:

— Такие устойчивые метафоры не для того столетиями складывались, чтобы их первый встречный кретин коверкал. И если вековая поэтическая практика выработала рифмы любовь-кровь-вновь или розы-морозы, не обязательно поганить их своим остроумием. Не нравится любовь-кровь, рифмуй что-нибудь другое. А ещё лучше — переквалифицируйся.

— Откуда ты такая? — спрашивает драбадант с переднего сиденья.

Принцесса фыркает.

— Скажите, дружок, а вы горите желанием рассказать мне свою биографию? — Фыркает ещё сильнее. — Если я правильно понимаю смысл слова «гореть».

— Скажи, чего ждёшь, и я что-нибудь навру.

— Не сомневаюсь.

«Вот у некоторых сера в жопе горит, — думаю я. — А в руках всё — синим пламенем». Получаю подзатыльник.

— За что? — спрашивает Лёха.

— Он знает, за что. Видите, хвост поджал?

— Я бы тоже поджал хвост, если бы кто-нибудь размером со слона свесил мне плюху.

Я пристраиваю морду Принцессе на колено, а к Лёхе поворачиваю зад: дескать, сами разберёмся. Лёха одобрительно хлопает меня по ляжке. Но-но! Как сумел, так и присел.

В машинах, вообще говоря, не бывает уютно: воняет и укачивает. Или трясёт. (Но укачивает всё равно.) Здесь пахло самой машиной — металлом, кожей, сигарами и спиртным в потайных ящиках, Лёхой пахло, драбадантами. И ехали мы как по маслу.

Принцесса и Лёха на заднем сиденье смотрят в разные окошки. Я сижу между ними, как свадебный генерал, но свадьбой не пахнет. Налево принюхаюсь: такой хюбрис, что и без человечьих рученек, сам по себе, на стенку полезет. Направо принюхаюсь: такой хюбрис, что мозги вышибает. Ох, плохо дело. Одного-то хюбриса на целую античную трагедию хватает. А ну как их два?

Уже говорил, что нужно как можно меньше смотреть по сторонам и как можно тщательнее смотреть — пусть это нелегко — под ноги. У этой благоразумной привычки (как и у всех благоразумных привычек, ведь благоразумие — это прежде всего умение игнорировать, а далеко не все вещи мира можно игнорировать вполне безопасно) есть один важный изъян: если опасность придёт, ради разнообразия, не из-под ног, а именно со стороны. И она пришла, ради разнообразия, и сильно, не шутя, толкнула меня в спину и бок. Я оказался в закутке за лестницей, перед дверью в подвал или иное хозяйственное помещение (не хватило всей жизни, чтобы выяснить, подвал это или не подвал, я боялся одной мысли о маленькой железной двери, выкрашенной в разные периоды красками разных цветов, преимущественно зелёной, даже когда входная дверь была нормально коричневой; а в те редкие дни, когда маленькая железная дверь оказывалась не на замке и, порою, приветливо распахнута, я летел мимо на крыльях ужаса, и выбивающиеся из-за двери клубы смрада хватали меня за пятки), да, простите, прямо перед ней оказался: согнувшись, отклячившись, со лбом, прижатым к чередующимся пятнам краски и ржавчины; эта дверь, как бы часто её ни красили, ржавела свирепо, мгновенно, непристойно, как где-нибудь в джунглях, в непредставимой жаре и влаге.

Сзади меня плотно держали за вывернутую руку и за волосы.

— Ну что? — спросил в ухо глухой голос. — Допрыгался?

— Допрыгался, — смиренно признал я.

— На кого работаешь?

Что я мог рассказать ему в ответ? Про пенсию по инвалидности? Про то, что кого-то настоящего, опасного, смелого перепутали с никчёмным уродом? Допустим. Но я должен был сказать это так, чтобы он мне поверил. И с дурацким смешочком, вполне, на мой взгляд, подтверждающим придурковатость говорящего — уж получше лежащей дома в шкафу справки, — я ответил:

— На Моссад.

Признаю, что пошутил глупо, но я всего лишь хотел защититься. Показать свою полную, безграничную непригодность к серьёзной речи, свой бездонный идиотизм. И, как выяснилось, защищаться такой шуткой было самой плохой идеей из всех, какие могли меня осенить. (Слово-то какое. Будто под сенью развесистых идей укрываешься от палящих лучей разума; и ведь эта сень действительно даёт, до определённого момента, защиту и прохладу.) Самой плохой идеей. В сущности, я бросился под то дерево, в которое предстояло попасть молнии. Потому что он не удивился.

— Теперь будешь работать на меня. Тихо! Не дёргаться!

Он отпустил мою руку, но не меня. В новой диспозиции в одно ухо мне упирался ствол оружия, в другое — успокоившийся, ей-богу, повеселевший голос. И я не мог решить, что опаснее.