Джеймс Олдридж. - Дипломат

Кэтрин встала с подоконника и отошла от Мак-Грегора. – Я и говорить с вами не хочу, если вы так раскисли, – сказала она. – А вы чего ждали? Что весь мир сразу переменится в угоду вам? Вы что же, воображали, будто помешать Эссексу и повлиять на политику правительства это пустяковое дело? Рассчитывали добиться всего с одного удара? А не вышло сразу, так у вас уже и руки опустились?

– Вы преувеличиваете, – запротестовал он. – Если бы я хоть сколько-нибудь помешал Эссексу, я бы не считал, что все пропало. Но я знаю, что Эссекс продолжает действовать беспрепятственно, и планы его остались прежние, и все мои усилия в этой борьбе ни на йоту ничего не изменили.

– Глупо так отчаиваться, – сказала она сердито. – Вот уж не думала, что вы так раскиснете! Может быть, вас и ждет тяжелая участь, но это не оправдание.

– Моя участь тут не при чем. – Он приподнялся, хоть у него и раскалывалась от боли голова. – Какова бы она ни была, это не изменит того факта, что всякая попытка воздействовать на правительство и на его политику обречена на провал.

– Вы только одиночка, а один человек не может добиться перемен. Есть другие способы борьбы. По большей части вы боролись неумело, слабо и нерешительно. Даже ваша последняя вылазка против Эссекса больше похожа на акт отчаяния, чем на обдуманный политический ход.

– Так вы отрекаетесь от вчерашнего?

– Нет, не отрекаюсь. И не терзайте вы себя больше, чем нужно. Для вас, Мак-Грегор, это был единственный выход – рискованный, но единственный. А теперь вы все испортили – сидите и плачетесь, что не совершили чуда. У вас вообще почти не было шансов на успех, и я думала, что вы это понимаете. Вы, безусловно, понимали это вчера вечером. А если реальный результат так разочаровал вас, то вам не мешает получше приглядеться к реальной жизни. Не думайте, что вы единственный, кто ведет эту борьбу. И не думайте, что все остальные откажутся от борьбы только потому, что вам не удалось остановить Эссекса. Когда вы еще не имели ни малейшего понятия о политике, люди уже боролись за ваш Азербайджан; и не только в самом Азербайджане, но и здесь, и повсюду, если хотите знать. Это не делается в один день и единым махом. Это упорная, ожесточенная борьба, и в нее вступают все новые люди, и не ради немедленного решения частного вопроса, как вы, а ради общего решения, которое охватило бы все вопросы, в том числе и Азербайджан, и Эссекса, и Совет безопасности. До сих пор вы твердо стояли на своем, будто какой-нибудь древнеримский герой – непобедимый и непреклонный. А таким, как сейчас, я вас просто видеть не могу. Я не стану с вами разговаривать, пока вы сами не поймете, что так вести себя может только глупец, эгоист, пропащий человек!

– Конечно, пропащий. Чего я достиг? Вы говорите, чтобы я получше пригляделся к реальной жизни. А вы? Приглядитесь хорошенько сами и скажите, к чему привели все наши усилия.

– Это еще неизвестно. То, что газеты растерзали вас в клочья, вовсе не доказывает, что вы ничего не добились. Тактика ваших сторонников иногда не менее неуловима, чем тактика врагов.

– Много это поможет! Все равно Эссекса не остановить.

– Дело не только в этом.

– А в чем же еще?

– Если б вы смотрели на вещи здраво, вам открылось бы все значение того, что вы делаете, но сейчас вы злитесь и киснете и уже не способны ничего понимать. Еще ничего не кончено. Никто не может знать, пошатнулось положение Эссекса или нет. Сегодня еще только все начнется.

– Завтра Эссекс выступает в Совете безопасности.

– Хватит, не желаю больше с вами разговаривать! Пойдите выпейте побольше кофе, может быть, это прочистит вам мозги. Если вы намерены предаваться отчаянию и заживо хоронить себя, то можете это делать без меня. Я и знать вас не хочу. – Она ушла, а Мак-Грегор, злой и удрученный, сидел в одиночестве, пока не пришел Том Кромвелл.

Это был человек невысокого роста, с быстрой, стремительной походкой – ноги его очень решительно ступали по коврам Асквитов. Кэтрин рассказывала Мак-Грегору, что его настоящая фамилия Циммерман и что все смеялись над ней, так же как и над его политическими убеждениями; тогда он принял фамилию Кромвелл и сказал: «Пусть-ка теперь попробуют смеяться!» Кромвелл вошел с пачкой бумаг, крепко зажатой в левой руке, а правую протянул сначала Джейн, потом Мак-Грегору. Он явно считал всякие церемонии излишней роскошью и, усевшись на первый попавшийся стул, заговорил с ними, как старый близкий знакомый. Макушка у него была лысая, но над ушами и на затылке сохранилась бахрома темных волос. По всему было видно, что Кромвелл человек чрезвычайно занятой, и так как он отказался от коктейля, то Джейн позвала всех завтракать. Том сунул бумаги в карман пиджака и, сев за стол, начал объяснять положение Мак-Грегору, но тот слушал его только краем уха, так как был слишком погружен в свои мысли. Мак-Грегор вообще находился в состоянии, близком к летаргии, и слова Кромвелла мало интересовали его.