Константин Кропоткин - …и просто богиня

Только кажется.

Мелькают, поднимаясь по лестнице, светлые, тяжелые для девичьих ног, ботинки. Он все такой же черно-смазанный, неинтересный. Но они вместе.

Приносят счет — бумажку на блюдечке. Рядом с бумажкой, свернутая кульком, печенюшка. В кульке записка. «На этой неделе чувства будут нередко доминировать в вашем образе жизни».

Пора уходить. Со столов уже убирают солонки и пепельницы.

Ты встаешь и уходишь. Мириться. Запомни урок.

А знаете, все идет к тому, что любовную свою повесть о Рите и ее мужчинах я таки доведу до ума. Вот еще одна глава.

«Еще вечером Варя позвонила Рите, спросила, дома ли Олег и, узнав, что уезжает опять, сказала:

— Тогда я в полдевятого Лялечку приведу.

Ляля — спаниель, черно-белая, немолодая уже, семь лет, а все девочка.

Леди.

Олег не любит собак, от них шерсть, и Варя это знала. Рите собаки были не знакомы, они, как и дети, были далеки для нее, как чужие.

— Заберу вечером, поздно, или завтра утром, — сказала Варя, явившись, как и обещала, перед работой.

— Лучше вечером, — попросила подругу Рита, ежась в этой утренней прохладе, у подъезда, стоя в одном халате.

Варя позвонила, когда Рита, уже голая, хотела под душ. Накинув халат, Рита спустилась вниз, взяла собаку за поводок, а еще сумку большую, спортивную, в которой было синее потрепанное одеяльце, коричневые кругляши собачьего корма в прозрачном пластиковом кульке, перетянутом красной резинкой для волос, и зачем-то бумажные салфетки, белые.

— А салфетки зачем? — поглядев, спросила Рита.

— Не знаю, по дороге захватила, — Варя выглядела свежей, умытой, радостной, и черный, похоронного вида, плащ только подчеркивал этот особенный яблочный свет, исходивший от длинной ухватистой Вари.

Сегодня после работы у нее встреча. К ней придет любовник. На глазах у Ляли она с ним трахаться не может, Рита не спрашивала почему.

— Еды не мало? — Рита с сомнением поглядела на пакет с кругляшами корма.

— Она жирная стала. Ей худеть надо. Мало двигается, — сказала Варя. — Погуляй с ней в обед. И вечером еще, часов в семь.

— Долго гулять?

— И тебе тоже полезно. Лучшее средство от депрессии. Двигаться надо, — прижав локти, Варя подвигала руками, как на бегу.

Варя считала, что у Риты депрессия, и этот вывод она сделала из того лишь обстоятельства, что Рита целыми днями сидит дома, она дома и работает, и отдыхает. В люди выходит только по большой нужде, и для коммуникабельной Вари такая участь была бы невыносима. Она не может представить себе, что Рита довольна своей жизнью, а Рита довольна.

Ляля заскулила, а Варя и бровью не повела.

— И не вздумай ее кормить. Знаешь, какая она попрошайка?! — и ушла своим обычным упругим шагом, который тоже показался Рите радостным.

— Пойдем? — сказала Рита собаке.

Та, подняла на нее глаза, круглые, печальные невыносимо, как всегда бывает у спаниелей, что знала даже Рита, которая и не собачница вовсе.

— Она вечером тебя заберет.

Мотая длинными ушами, Ляля зашаркала в подъезд, и по лестнице, и в квартиру. Избавившись от поводка, прошлась по комнатам, потыкалась носом по углам. И поскуливала все, косясь на Риту, так и застрявшую полуодетой, в халате, решавшую, надо ли закрывать дверь в ванную, прежде, чем идти под душ.

Рита налила в миску воды. В другую насыпала сухого, несъедобного на вид, корма.

Одеяльце она положила недалеко от обеденного стола, за которым Рите предстояло провести еще один очень длинный день. У нее была работа.

— А в обед мы с тобой погуляем, — пообещала она Ляле.

На одеяльце Ляля не легла. Все оглядывалась по сторонам, никак не могла успокоиться. Не выла, не лаяла, а только вздыхала иногда, как ребенок после долгих слез — ожидала, должно быть, что беспутная хозяйка передумает и заберет ее из незнакомого дома.

Но примирилась — была спаниелиха и умна, и опытна.

Варя часто сдает свою Лялечку в чужие руки — у нее разнообразная сексуальная жизнь. Рите собака досталась, потому что какая-то другая ее приятельница гуляла со спаниелихой мало, и давала сладкое, что собакам категорически противопоказано. „Не корми“, — вспомнила Рита требование подруги.

Она и не собиралась. У нее пусто было дома. Ничего, что могло бы навредить пожилым деликатным собакам.

Включив компьютер, под гул заработавшего машинного сердца, Рита стала думать о своей вчерашней ошибке. Она неправильно перевела. Она написала „застрадать“, устав переводить „leiden“, как „терзаться“ или „мучиться“. Просторечное слово — „застрадать“ — выскочило само собой и гвоздем вштырилось в гладкий, отуюженный текст. Рита привыкла к целлофановой обертке переводов, к их парадной гладкости — пусть даже ретранслятором выступала она сама, и должна бы воспринимать их как-то иначе.