Константин Кропоткин - …и просто богиня

— В туалет ушел, — Алексей усмехнулся. — Он снова курить начал, тайком. Мать все знает, но молчит.

— Делает вид, что ничего не замечает, — подхватил я мысль, чувствуя уже приближение другой мысли — тянущей на открытие в этом сложном семейном многоугольнике.

Я подумал, что его родители, скорей всего, из тех супругов, которые, оказавшись в ресторане, часами могут сидеть друг напротив друга и почти не разговаривать. Раньше я считал это молчание тревожным — сигналом того, что люди живут друг с другом по нужде: ну, дети, ну, дом, ну, прошлого больше, чем будущего… Сейчас у меня такой уверенности уже нет — молчат ведь еще и потому, что понимают друг друга без слов, не спрашивает же селезенка у печени, как ей живется — она все и так чувствует.

Ты избалован счастьем родителей, вот что мне захотелось сказать Алексею, ты считаешь такое счастье единственно возможным; ты, может быть, даже не догадываешься, что счастий бывает много, нет единого на всех счастья; селезенка может быть селезнем, а печень — печкой, и один будет крякать, а другая пыхать, что тоже — как знать? — своеобразное счастье.

— Мучительно, наверное, общаться с внучкой, как в тюрьме, — сказал я, мысленно добавив, что внучка — единственная, старший-то сын живет холостяком и с родителями общается мало.

— Еще бы.

— А помириться нельзя?

— Сейчас уже нет.

— Не понимаю. Что-то не так, — вино развязало мне язык. — Вот так взяла, однажды собрала вещички и ушла. А ты ни сном, не духом. Так не бывает.

— Еще не так бывает.

Тому, что случилось далее под сводами огромного шатра, заполненного говорливым народом, я объяснения не имею — я не знаю, зачем Алексей стал мне об этом рассказывать. Может, вино виновато. А может, его никто не спрашивал. Или просто накопилось, а я оказался рядом — в общем, сидя за столом из грязного белого пластика, попивая дрянное вино и подъедая странную еду, я узнал то, что, наверное, для моих ушей не предназначалось.

Ана не только ушла от него. Она пошла в полицию и сказала, что подозревает своего русского мужа в совращении дочери. Последовали унизительные экспертизы, собеседования с психологами. Терзали его, выспрашивали дочь. Все подозрения были признаны безосновательными, но встречаться с Соней он может только под наблюдением социального работника — пока суд, «самый медлительный в мире суд», не вынесет соответствующее решение.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем ей этот поклеп? — история не укладывалась у меня в голове: из пылкой «кармен», какой я вообразил себе Ану, получалась клиническая идиотка — ну, если, конечно, нанятые психологи в своих выводах не ошиблись. — Она дура?

Если и дура, то не без коммерческой сметки. Ана претендует на часть его фирмы, так что им предстоит еще один суд, а только за право встречаться с дочерью он уже заплатил адвокатам 15 тысяч евро. Алексей собирается теперь идти до конца, он хочет отсудить у матери ребенка, воспитывать Соню самостоятельно.

Я подумал, что он проиграет — суды всегда на стороне матерей, даже если те — клинические идиотки. Сначала девочка будет жалеть мать, позднее станет в ней сомневаться — и вот тогда-то может случиться ее новое знакомство с отцом. Оно может произойти и позже, если забор, выстроенный матерью, будет глухим и крепким.

— Она ведет себя так, будто это я хотел развода, — говорил Алексей. — Как будто это я ее бросил. Она же сама захотела!

А ты ее не остановил, подумал я. «Хочешь — уходи», — сказал ты на чужом тебе языке, не дрогнув и бровью, как это средь настоящих мужиков принято.

— Я пойду до конца, — говорил он это не ожесточенно, а как-то задумчиво, будто комментируя невидимое мне кино.

— Но ты же ее любил, — сказал я и, уловив странный блеск в глазах, поправился. — Ты же любил ее?

— Я же с ней жил, — сказал он, как будто это что-то значит.

А что ж ты не говорил ей, что живешь с ней не просто так? Почему не говорил ей каждый день, при любой возможности, что живешь с ней, потому что любишь, что она нужна тебе, чтобы цветистая испанская ее порода расцветала, чтобы она хорошела от твоих слов, набиралась самодовольства, была уверена, что ты с ней, что ты — ее, что вы навсегда вместе, и вы были бы вместе, — в тот момент, в круженьи этих мыслей я был уверен, что они — Ана и Алексей — наверняка были бы вместе, если б она поняла природу его молчания, а он помнил бы о силе слов.

Говорить, что все бабы — бляди-суки-потаскухи я не захотел. Алексей стих, не без смущения мы стали обсуждать ботинки, которые были у нас одной фирмы, только мне они обошлись дороже, а у него дискаунтер в паре минут езды на машине.