Константин Кропоткин - …и просто богиня

Потом одноклассница рассказала, что Торпеду хотел убить муж. Он сел в тюрьму, а она живет теперь с любовником, моложе себя, и он мучает ее изменами. Из школы Торпеда ушла куда-то. Поменяла квартиру на дом с палисадником.

— Старухой стала, — припечатала моя одноклассница, отчего-то этому обстоятельству радуясь.

Не скажу, чтобы меня история Торпеды сильно огорчила. Все-таки она была и осталась посторонним человеком. Памятным пятном, ярким, но уже не будоражащим.

Вообще, в моей жизни от Торпеды осталось совсем немного. Главным образом, этот взгляд над учительским столом и лениво-утвердительный голос, что мне в жизни будет трудно. С той поры прошло уже столько лет, что мои дети могли бы у нее учиться, если бы они были, а я все еще вспоминаю тихую, непререкаемую убежденность Торпеды и каждый раз, когда мне бывает плохо — а такое бывает — я думаю, что, может, она была права, эта вечная женственность в этом вечно тесном платье?

А имя у нее было — Вера .

— Ему семнадцать, меня посадят, ты как думаешь? — спросила она, приблизив лицо.

У нее круглые глаза, нос довольно крупный, а места между носом и губой немного, губа вздернута, приоткрывая крупные белые зубы — бруски рафинадного сахара.

« Дева с зубками ». Или просто дева.

Выражение лица у нее немного беличье, правда, орешки она не столько грызет, сколько перебирает — без разбору, что уж попадется. Теперь вот семнадцатилетний любовник.

У сидевшего рядом с ней крепыша вид был довольно зрелый. Стриженный и вальяжный. Цветные шорты, а к ним коричневые туфли с длинными носами, на восточный манер. Ясно, конечно, было, что дева его старше, но эта разница была и не уродлива, и не смешна. Увидишь таких вместе, не захочется спрашивать о взрослом сыне у моложавой мамы. Их, честно говоря, вообще ни о чем не хотелось спрашивать: ну, сидят двое рядком — значит, так надо.

А она была моложава. Длинное, почти идеально ровное тело без признаков талии. Тонкие ноги с крупными коленками — бугров этих дева не замечала, любила носить короткие юбки, и в привлекательности своей многих сумела убедить. «Яркая баба», — говорили про нее иные мужчины, своими ушами слышал. Особенно ее любили милиционеры и режиссеры — об этом мне она сама сказала, легкомысленно эдак, оправляя на сто рядов перекрашенный пегий пух.

Таких знакомых, как я, у нее, наверняка, было хоть пруд пруди, но «на дачу» позвала именно меня. Поехали на электричке ближе к обеду в будний день — кроме нас троих никого не было во всем вагоне, а говорила она все равно полушепотом. Глаза круглые, словно в удивлении.

— Греховодница, — сказал я, шутя. — Как же тебя угораздило с малолетними?

— А вот так, — отозвалась она с неожиданным задором. — Сам из Интернета стукнулся, — дева рассказывала, скаля сахарные зубки, а крепыш молчал, не возражая.

Не врет, значит: пришел, увидел, покорил…

Дева редко врала. Хотя могла кидаться словами, будто не очень понимая их смысл. Ляпала первое, что в голову придет. Это или редкая глупость, или какое-то особенно умное легкомыслие: глядя на нее, трудно было поверить, что она способна на что-то предосудительное. До девы я называл ее стрекозой .

Говорила, что едем на дачу, а это оказался кусок земли в пяти минутах ходьбы от станции — узкая полоса, стиснутая между высокой насыпью шоссе и бетонным забором. На одном конце пара чахлых грядок, а на другом — дырявый навес. Пыль столбом и солнце жарит. В железной бочке — плесневелая вода.

Змейкой выскользнула из одежды, оставшись в пестром купальнике; тюрбаном замотала на голове яркий платок.

— Ну, — строго посмотрела на кавалера, — ухаживай же за дамами!

Крепыш зашуршал пластиковыми пакетами, выудил что-то вроде скатерти из плотной материи, расстелил ее на земле, на самой плоской грядке, где еще ничего не выросло. Стал выкладывать какие-то судки, пластиковые стаканы, тарелочки — неужто и готовил сам?

Дева готовить не умеет. Питается полуфабрикатами. Однажды у нее на кухне мы пельмени сожгли — слушали ее любимую музыку, оравшую из ее любимого музыкального центра, ради которого она взяла кредит на год. На деву в милицию жаловались соседи, а ей хоть бы хны.

А сейчас прилегла на скатерть, чуть на бочок, рыбой на блюде.

Раздеваться вслед за ней я не захотел — нелепо как-то сидеть в пыли в купальных плавках. И крепыш обнажаться не стал — только расстегнул пару пуговиц у льняной рубашки.

— С огнем играешь, — сказал я. — Вот придет его мать, да выдерет тебе все волосья.