Константин Кропоткин - …и просто богиня

Мы уселись на диван, когда-то бежевый, а сейчас вытертый до серости. Телевизор стоял напротив, на столике с раскоряченными ножками. А мы сидели за другим столиком — низким и тоже раскоряченным. Столик слегка колыхался, если его задеть, и я побаивался, что вся эта груда, которая на нем громоздилась, вот-вот рухнет на пол со звоном и грохотом. Столик был невелик и густо заставлен тарелками. Я помню, что там и рыба была в тесте, и салат со свеклой, и яблочный салат, и редька в белом соусе, и заливное (половинка яйца — желтым глазом — в застывшем мутном бульоне).

— Ешьте, — сказала она, усевшись напротив, в кресло, тоже низкое и растопыренное.

Иванова вспотела, у нее лоснился нос и лоб, а волосы лежали в беспорядке. Чтобы пообедать с нами этим субботним днем, она — было видно — много работала, и в магазин ходила, и встала, скорее всего, рано. Блюда были вкусными, одно лучше другого. Иванова на совесть готовила и может даже не один день; тщательно — так же, как она готовила свои репортажи про культуру.

Я старался, как мог, и к жаркому был набит под завязку, но под взглядом Ивановой ел еще и еще, удивляясь, что в меня, в тщедушные мои килограммы, может войти так много всего и разом. Я чувствовал себя, как в санатории, где над тобой стоит медсестра; она считает твои калории — у нее работа такая.

Мы стали пить чай. Были пирожные — пышные, дорогие, но сил их есть у меня не осталось; меня могло вырвать прямо там, на стол — и тогда он уж точно повалится. От стыда за мое неуважение к чужому труду.

Я признался, что мне жарко, Иванова со скрипом открыла форточку. Рамы окна были массивные, толстые, старомодные и нуждались в покраске.

По ногам побежал сквозняк, а мы снова заговорили о духоте маленького города, о том, что нужен свежий воздух, а его не хватает, если работа не очень любимая и ее вечно много.

— У меня сын уехал, — сказала она вдруг без явного повода.

— У вас есть сын? — фальшиво удивилась моя подруга.

— Есть, — ответила она и вынула из стеклянного шкафа фотографию.

У чернявого мужчины на снимке было треугольное лицо — он был похож на муху.

Уехал в Москву. Там женился на «какой-то женщине». «Какая-то женщина» работает в библиотеке, а он — где придется.

— Издает философский журнал. — Иванова говорила со страданием в голосе, она будто перестала видеть, глаза пеленой заросли; перебирала слова, как четки, молилась этими словами, что ли…

— Ну, вот, будто сына покормила, — сказала Иванова, когда мы собрались уходить.

Сказала, как освободилась.

Когда я был в восьмом классе, учительница по биологии сказала, что мне в жизни будет очень трудно.

В своем предмете она разбиралась плохо, да и жизнь собственную устроила как попало, меняя любовников, но не меняя мужей, из-за чего частенько приходила на уроки с опозданием и в темных очках, скрывая синяк под глазом. Мы, старшеклассники, знали про ее непростую личную жизнь: наша классная — сухопарая физичка из несостоявшихся ученых по кличке «Вобла» — при упоминании ее имени недовольно поджимала бескровные, обморочные губы, а это означало, что у биологини есть то, с чем у физички туго.

Она была красивой женщиной. Она вся состояла из несоразмерностей: ее ноги были слишком длинными, а выбеленные волосы, казалось, тянула к земле какая-то нечеловеческая тяжесть. Ее грудь была неестественно высокой, а зад будто бы состоял из двух мячей, идеально круглых и упруго подскакивающих при ходьбе, стремительной, со свистом рвущей пространство.

Вообще, эти полушария — наверху спереди и снизу сзади — притягивали внимание даже тех, кому, казалось бы, интересоваться женскими задами и титьками не положено природой, но они смотрели ей вслед и запоминали, как породистые части ее тела почти разрывают тонкую ткань платья, как правило, короткого, тесного, предназначенного не столько для того, чтобы скрывать запретные ложбинки и выпуклости, а их подчеркивать, фиксировать на себе постороннее внимание, впечатываться в глазную сетчатку, а оттуда — в память, несмываемым пятном, в моем случае, необязательно светлым, но все же будоражащим.

За непохожесть в пресном учительском ряду ей дали уважительное прозвище — «Торпеда». Девочки мотали на ус способы красоты, которыми биологиня от природы владела так искусно, что даже ее темные очки в полутемном классе казались чем-то не менее естественным, что и скелет возле учительского стола с проломленным черепом. В мальчиках закипали гормоны и наличие половой жизни у учителки — по смыслу профессии источника знаний, но не секса — волновало сильно и в самое неподходящее время.