Алексей Беляков - Пепел и песок

Я беззвучно проникаю в ванну. Не включаю свет. Оборванная полоса желтого рулона почти касается пола, флаг поверженной армии. Я поворачиваю кран и с тахикардическим рвением умываю руки.

И сталкиваюсь взглядом с ними. Они застыли, молчат. Два крема, в баночке и тюбике, и зубная щетка цвета майской травы.

Десять лет назад. Кабинет Требьенова на «Мосфильме».

Требьенов развязывает тесемки папки цвета отставной шинели, выдерживает шутовскую паузу и откидывает картонную крышку:

— Смотрите, что я нашел у нее!

— У кого?

— У Ами.

— Где нашел?

— В запретной комнате.

— Ты туда влез?

— Я же секретарь. Но все это неважно. Смотрите!

Пальцами энтомолога он тянет под настольную лампу фотографию с двумя улыбающимися призраками.

— Узнаете? — Глядит на меня сквозь торжественные очки.

Всматриваюсь в коричневые лица девушек. Они стоят с очаровательной помпезностью около подъезда. Держат диафрагму. Видимо, осень начала 50-х. Одна высокая, в костюме (длинная юбка, пиджак) из проверенной временем ткани, которую можно пощупать даже сейчас, пощекотать исторический нерв. Другая — в смутном полосатом платье и белом платке на плечах. Эту счастливую девушку я узнаю. Ами. Молодая Ами. Она много показывала мне своих фотографий. Хотя именно эту я никогда не видел.

Легкая перебивка. Ами и тугой фотоальбом на ее бархатном столе. Каждая фотография распята по четырем углам в полукруглых прорезях. Ами стучит пальцем по своему бывшему лицу:

— Или эту лучше мне на памятник? Кстати, такую я и подарила Сталину. Она ему очень понравилась. Может, она и сейчас лежит в его тумбочке на Ближней даче.

Я не выдерживаю сталинской репрессии:

— Ами, а что же он сказал вам, когда вы спросили его про акцент?

— Я — спросила? Его?

— Почему он не избавится от грузинского акцента.

— Ах, вы про это! Он ответил очень интересно. Очень. Про это я обязательно напишу в своей книге.

— Что? Скажите, пожалуйста!

— Он ответил… — Ами ласкает брошь, рубиновую «А». — Он ответил: «Нэ хочу».

Но теперь, то есть не теперь, а тогда, за слоями сепии, эта брошь не на Ами, она на другой, таинственной гордячке, что рядом на фотографии.

— Узнаете? — Требьенов улыбается.

— Да. Ами.

— Нет, рядом с ней.

— Какая-то девушка.

— Не какая-то. Это ваша бабушка.

— Что за ерунда?

— Слушайте, у меня взгляд режиссера. Я не могу ошибиться. Вы куда?

— Ами!

Она в коридоре, под люстрой угасает все та же брошь. Ами улыбается, но так, как я не видел еще никогда — одним углом рта, словно тщится радоваться, но получается лишь неудачный эскиз.

— Вы очень взволнованы, юноша. Снимите курточку. Сильвер мне сказал — вы будете писать для него сценарий.

— Я ему еще ничего не обещал.

— Но он уверен.

— Ами, какой там сценарий? Куда мне до вас?

— Да, юноша. Я заметила, что Требьенов пролез в запретную комнату и кое-что спиздил. И ждала вас и ваших вопросов. Но теперь уже это нестрашно. Да, юноша, я врала, вдохновенно и много врала. Не было никакого Сталина, Эренбурга, Любки Орловой, не была я актрисой, а была я… — Ами хихикает. — Интересно закончится книга моих мемуаров. Требьенов, наверное, расстроится. Давайте выпьем?

— Нет, я не хочу. То есть очень хочу, но у меня последнее бабушкино письмо. Я его еще не вскрывал, но думаю, вам тоже будет интересно.

— А при чем тут ваша бабушка?

— Тогда я прочитаю.

— Как славно. Давайте. Хотя нет, подождите. Знаете, что… Сначала вызовите мне «скорую».

С маленьким рюкзаком на покатой спине хромаю по нетленной аллее Немецкого кладбища.

Утром здесь нет людей, только уютные памятники и хищные голуби. Поворот налево, к черной надгробной плите в травяном обрамлении.

Здравствуйте, Ами, как вы? Ваш Бенки по-прежнему верно мне служит, цепь у него теперь смазана. Ваш секретарь Требьенов стал популярным режиссером, но совсем облысел. Ах, да! Он купил вашу квартиру, и его мечта сбылась. Что еще интересного? Федор Кузьмич ускользает от меня. Не могу ухватить старика за бороду. Чуть что — прячется в такой далекой келье моего мозга, что требуется трепанация черепа… А ведь я был у него на пороге. Тогда под шпилем вашей высотки. Произнес клятву.

Двухсекундный кадр: я, раскинув руки, стою на площадке под звездой, смотрю на Москву, щурясь от ветра, и шепчу свою клятву — страстно и грозно.

Я, Ами, поклялся паскудной Москве, что напишу о старце. И теперь только тот шепот удерживает меня, чтоб оставаться чуть выше этой травы, чуть живее этого черного гранита.