Алексей Беляков - Пепел и песок

— Да, я именно так его называю. Но никому не говорил!

— Бенки мне все рассказал.

— Ты и его подкупила?

ТИТР: СРЕТЕНСКИЙ БУЛЬВАР, ВРЕМЯ 23.46. СЕЙЧАС ЧТО-ТО БУДЕТ.

Хрусть! Мы с Бенки падаем набок, переднее колесо продолжает безвольно крутиться.

— Марк, что с тобой?

Я высвобождаюсь от сбруи безвольного Бенки, быстро отряхиваю старые джинсы.

— Нас подстрелили индейцы… Бенки… мой верный Бенки…

Катуар спрыгивает с седла, поднимает выдохшегося Бенки, гладит его по цепи.

— Цепь слетела. Бедный старик! Марк, ты вообще хоть раз цепь смазывал?

— Нет. А чем ее надо смазывать? Кремом для рук?

— Маслом.

— Каким маслом?

— Я подарю тебе. Теперь нужны инструменты. Пассатижи хотя бы.

— Что?

— Пассатижи, — Катуар смыкает большой и указательный палец. — Инструмент такой.

— И где их взять ночью на бульваре?

— Нам далеко еще?

— Нет, близко совсем. Пойдем так.

Мы удаляемся, два пеших всадника, камера — вверх, над домами и мой голос за кадром.

Когда я приехал в Москву, город был темный, только глаза сверкали, только шампура блестели.

Со мной еще не было Бенки, не было Ами, мне не с кем было говорить, некому продать свой талантик. Вся компания — Лягарп в чемодане под кроватью и еще Бух, долговязый зануда с потными майками.

— Кто такой Бух? — Катуар перебивает меня.

— Историк-баскетболист. Очень важный персонаж в моем сложном сюжете, но пусть появится позже.

Я тогда забирался на крыши домов. Все чердаки были неприветливо открыты. А если и нет, ничего не стоило оторвать замок вместе с ветхими ушками, которые облегченно расставались с гвоздями-склеротиками.

На чердаках нельзя было задерживаться долго: я начинал засыпать. Я точно знал: если присяду отдохнуть на толстую трубу, обернутую уютной дерюгой, то закрою глаза и уже никогда не выберусь из летаргической сырости. И только гексоген сможет пробудить меня. И я быстрее выбирался из проклятых чердаков на крыши, разламывая рамы слуховых окон, разбивая древние стекла, царапая пыльными ресницами глаза.

Я пытался разглядеть этот город. Я пил на крышах глазные капли пивными бутылками, закусывая измученным сыром. А высоты я не боялся с тех пор, как Карамзин заставил меня полететь. И тогда город начинал медленно поворачивать свой заржавевший калейдоскоп. Узоры складывались грязные, средневековые. Но в них проступала чумная гармония, горячечное величие. Бутылка выскальзывала из рук, скатывалась по железу к пропасти и застывала на краю — лишь благодаря кучке мягкого мусора, который венчали останки воздушных шариков, что лопнули тут прошлым летом. Бутылка поворачивалась горлышком ко мне: «Спаси, командир!» — «Пошла ты!»

Возможно назавтра утром она сорвется вниз и разобьется под ногами очарованного школьника. Или старухи, которая будет нести закапывать в парк кошку, что умерла у нее ночью. Старуха! Стой! Брось кошку. Я приготовлю для тебя участь получше, судьбу поярче. Тише, Москва! Марк думать будет.

Через несколько мгновений весны была сочинена вся жизнь старушки.

Мои ладони становятся влажными. Сюжеты липнут к потным ладоням, как чешуйки воблы в таганрогской пивной «Клио».

Голень левой ноги ноет, то есть великий признак. Сдавайся, Москва! Марк тебя победит.

— Здравствуйте, чада мои! Зело отрадно вас видеть!

Катуар держит меня за руку, я ощущаю биение ее электричества. В дверях храма в уютной рясе стоит отец Синефил, улыбается, благословляет.

— Как величать сию дщерь? — Синефил греет взглядом Катуар.

— Катуар, — отвечаю я, вздымая хоругвь с ее ликом и именем.

— Доброе имя, хоть в святцах подобного и нет. Ах, как пахнет сирень в нашем вертограде! Мыслю — так же буйно цвела она в райском саду. Ну что, проходите!

В храме темно, только несколько пугливых свечей у холодных икон. Катуар сжимает мою ладонь сильнее.

— Я без платка, — шепчет она.

Отец Синефил легким жестом факира добывает из воздуха черный шелковый платок с алыми маками:

— Не тревожься, раба любви, раба божья, покрой свою голову. Из бутика платок, носить незазорно.

— Да, — Катуар усмехается. — Эту марку я знаю.

Катуар набрасывает легкий платок на голову, завязывает на затылке байкерский узел. Отец Синефил любуется ею, гулко восклицает:

— Красавица! Ты не актриса?

— Я диалогистка.

— Ишь, какие нынче диалогистки пошли! Кто родители?

— А почему вы так поздно тут? Всенощная давно закончилась.

— От ответа уходишь. Но я не настырный. Почему поздно? В саду работал, пионы сажал. Любишь пионы?