Иван Зорин: Рассказы о любви

— Наконец, ты пришёл в себя.

— На, конец, — прижавшись низом живота, скаламбурил он. — Я пришёл в тебя.

Вечерами спускались в пиццерию с танцами. Она тянула банку с колой, он заказывал водку и еле сдерживался, когда её приглашали, принимая его за отца. Он готов был убить этих юнцов с наглыми глазами, которые жадно шарили по её телу.

Небрежно раскидывая карты по простыне, играли в «подкидного» на оральный секс. Он важно потирал виски, просматривая битые карты, глубокомысленно морщился. И нарочно проигрывал. Она по-детски радовалась, с хохотом показывала на него пальцем и тут же требовала расплаты.

— У нас получается головокружительный инцест, — несло его после того, как он слюнявил ей волосы на лобке, — я тебе отец и любовник, ты мне жена и дочь. А если ты меня усыновишь, да потом выйдешь замуж, то твоему мужу я буду пасынком, а, женившись на его матери, я стану ему отчимом…

— Прекрати, дай побалдеть… — устало обрывала она, пряча ему голову подмышку, как под крыло.

Иногда приходили её подруги, надували пузыри из жевательной резинки, бесцеремонно разглядывали из-под крашеных ресниц. «Прикольный!» — хихикали они, вынося приговор, а потом долго шептались за его спиной. Ему резал ухо их сленг, которого он не понимал. Он забивался в угол, отгораживаясь чашкой с чаем, и чувствовал себя воспитателем детского сада. А потом звонил в Москву: «Здесь меня окружают дети…» Над ним смеялись, отведя трубку, чтобы он не слышал. Но ему было не смешно. Ему все чаще казалось, что на его глазах растлевают малолетних. И этот малолетний — он.

Раз она хрустела чипсами, отпуская шпильки, холодно вымеряла границу дозволенного. И всё же перешла, получив в ответ пощечину. Целый день она дулась, а ночью перенесла обиду в постель, отвернувшись к стене. До рассвета он ворочался — рядом было горячее тело, которого нельзя коснуться. Он постелил себе на полу, но уснуть не мог, прислушиваясь к её ровному дыханию. Отказ сводил его с ума, он думал, что в ней проснулась женщина, что играя с ней, как с комнатной собачкой, оказался на коротком поводке. И всё же нашла коса на камень. Запершись в ванной, он открыл кран и, взяв в руки набухший огурец, освободился от семени, перекрикивая шум воды.

Приподнявшись на локте, она посмотрела недоуменно.

«Когда наступают на горло, — ложась рядом, зевнул он, — взрослые дяди делают это».

На другой день за ужином она отставила к нему пепельницу с чадившим окурком. Он сделал замечание — она огрызнулась. Он молча зажал ее голову подмышку и, задрав юбку, отшлепал. Экзекуцию она перенесла стойко, не издав не звука, а, когда он ее отпустил, бросилась, как дикая кошка, и расцарапала ему щеки. Он остолбенел. Отскочив, она разбила о стол бутылку, выставила иззубренную розочку:

— Не подходи, я вскрою вены!

Он еле сдержался. По щекам у него текла кровь, и ему хотелось свернуть ей шею. Но, отступив с поднятыми руками к умывальнику, перевёл всё в шутку.

— Вот они живые артефакты, сменившие мёртвую живопись: «Портрет мужчины после любовной ссоры». Работа N. N. Мужское лицо, женские ногти. Выставляется впервые.

Угрюмо кусая заусенцы, она смотрела, как он смывает запекшуюся кровь. Он видел ее в зеркале, она напоминала ему затравленного зверька, и он впервые подумал, что у них нет будущего.

Школу она бросила, целыми днями валялась на диване с плеером в ушах или, щёлкая пультом, искала любовные сериалы. Он на всё закрывал глаза. Ничего было не изменить, ничего не исправить. Да и кто он сам? Одинокий желчный старик, как в спасательный круг, вцепившийся в малолетку. Вспоминая свой возраст, он уже ясно представлял себе тот холодный пустынный берег, до которого было рукой подать.

Иногда он не позволял себе достичь вершины, пряча под одеяло торчащую палку.

— В этом вся фишка — похоронить оргазм, — подражал он её речи. — Женщина его испытывает, мужчина — нет. И так сто раз. Даосы говорят, что тогда распускается бутон бессмертия.

— Вечно жить — вечно мучиться. А кто такие даосы?

И он снова вспоминал, сколько ей лет.

С каждым днем она хорошела, а его словно вывернули наизнанку, как полинявший, выцветший пиджак — он стал ярче и одновременно нескладнее.

«Постмодернизм сыграл в отношении реализма ту же роль, что и импрессионизм в отношении классицизма», — объяснял он по телефону дочере-студентке. «Иди ко мне, я хочу», — глухо звал, вешая трубку, и думал, что все «измы» не стоят ломаного гроша. Она капризно надувала губы, с показным удивлением запуская руку ему в трусы. «Ну, ты-ы… — растягивала она слова. — Ну, ты-ы…» А потом визжала под ним, покусывая ему плечи, царапая ногтями спину…