Катерина Кузнецова: Вырванные страницы

Отточие, но было ясно, какие пути избирать, куда и зачем стремиться, от чего отказаться и что потребовать непременно. А потом она, и первые многозначительные взгляды, пара удачных встреч, всего лишь ее улыбка, неточное, мгновенное касание. Дрогнувшая рука, кофе, который она не любила, свет дневной, обещания быть, верно, и счастье где-то глянуло. Кокетствующий ветерок в ее волосах при прощании. И все, одной этой малостью сделалась необходима, органична, обязательна. Не знаю, догадалась ли она, почему оставил сотворенное нами чудо нетронутым? Что побоялся проверить на прочность, развенчать миф о возможности, заложить надежду за очередную невозможность, еле скрываемое отчаяние и проч., проч. Где-то там утерялось главное: не смог.

Вот и первый, безоглядный, сам себя предающий редкостью, снег. Тихо, концы спрятаны, дыхание размеренно и едва ли глубоко. Я привык к городу, где думал забыться, может быть, быть может, и забыть. Да как-то и не холодно. Небо будто смеется надо мной, позабыв собственный цвет, укуталось в белеющую шаль из тончайшей паутины предсказанной облачности. Похмельное лицо исполненного чугуном гения, тронутое наледью по контуру губ и на кончике носа, в роли экзотики — «Блю Кюрасао» из горла. Та, что всегда находишь в провинциях, площадь пред театром, покинутая и милая той пустотой и истинно прекрасным видом на набережную. И где моя она теперь? С кем, помнит ли? Я совсем ее не знал. Давно ли? Недавно? А воротиться уже и некуда.

Весна беспощадно хватает за горло. Тусклых, усталых оттенков воды, прокладывающие себе путь по долгим, излишне узким улицам. Забывший былую холодность ветер ласкает лица и руки, доверчиво обнаженные ему навстречу. Смущенно заявляет о собственных, скоро незыблемых правах солнце, продлевая день до уверенного превосходства над темнотой. Тихий зеленый цвет торопится, пятнами ложится на плохо подготовленное к письму, кое-где рваное дурацкой архитектурой, пространства. Черно-белые откровения Антониони и те оставленные в карманах времени письма. Словно забыли, в каком веке живы, писали друг другу, не совершая звонков. Получали тишину как награду, ее же знамена несла зима, мгновенно-короткая для нас и невыносимая для меня.

Теперь же особенно густой запах горения в воздухе, и без того состоящем из одних только запахов. А рядом песни птах, матерные экзерсисы водителей, собственные имена в чужих устах, капризные возбужденные детки, задыхающиеся всхлипы, телефонные трели, жестокий стук каблука по израненному асфальту — мелодии Глюка. Эта вечная музыка расставаний.

Ведь как лгали бесстыдно, кусались фразами невсерьез, от страха замирали друг в друге врага почуяв, потом бежали, бежали, пока дыхания хватало. Оставили, потеряли в поспешностях, что мир по-прежнему кругл, а по окружности движение бывает только навстречу. Чем дальше — тем ближе. И я все безнадежней запутываюсь в умело расставленной сети ласково-печальных, горьковатых на вкус дней. Среди них тот, в котором мы сойдемся на том же, без сомнения, отрезке, где разошлись.

Будет нам стол, пара неудобных стульев, в меру пристойный кофе, захочешь — с сахаром, беседа торопливая, самые маленькие, неумелые слова, которые не значат. Духу не хватит произнести все, как есть — ни дорогому, ни милой. Едкий дым табаков и заботливый полумрак совместными усилиями уберегут от разоблачения, притупит, утаит неразумную искренность. Пусть встреча будет коротка, смешна собой. Оба ведь изловчились ждать, в такой желанной коме одиночества растворяясь.

Не знаю, что тебе предложить, многое и сберечь не получилось. Разменялась без долгих споров на безразличие к иным, тоску по совершенству расстояний, отчаянные выходки потревоженного в неприкосновенности сердца. Совсем без надобности бросаться уверенностью в роскошном, сияющем абсолютной близостью завтрашнем дне. Вряд ли того заслуживаем, после наших-то подвигов, пожалуй, только неразбавленный, тройной, да со льдом, чтоб скорей сшибало.

Любовь, я читала, она делает вскрытие на живых, разбирает примерное единство на детали и частности. И откуда нам знать, что удастся соорудить в итоге, чего станется недоставать, чей избыток будет роковым? Мы же вразброс, в безмолвии, ложась разными часовыми поясами. Лучше бы ты остался.

Уже в который раз некуда возвращаться, но с сизифовым неизбежным упорством продолжаю это делать. Под рваным, выцветшим флагом здравого смысла, заболевший настойчивой простудой, пресытившийся игрою в абсолютно одинокого, никому не нужного, отделенного. Нет доказательств, что нас двое. Никаких.