Иван Зорин - Дом

Месяцы кружили стаей птиц, собираясь в годы, дом встречал и провожал солнце, а луна залезала в него, как вор. Закусочная разрасталась, к павильону сделали пристройку с небольшим торговым центром. Её директор, Порфирий Кляц, поселился при ней, как в собачьей будке, на первом этаже в квартире с решётчатыми окнами. Он оказался словоохотливым, любил давать советы, называя это пропагандой бизнеса, останавливал жильцов около подъезда, выкатив бульдожью челюсть, долго не отпускал, не подозревая, что за его спиной шептались: «Опять развёл свою бизнес-философию!»

− Учтите, я делаю это по-соседски, совершенно бескорыстно, − учил он Авессалома Стельбу и, перечисляя, загибал пальцы: − Во-первых, если тебе улыбаются, значит, от тебя чего-то хотят; во-вторых, если предложение кажется тебе чересчур заманчивым, значит, тебе чего-то не договаривают; и в-третьих, если ты не согласен с этими правилами, значит, ты дурак!

Кляц расхохотался.

− Что мы, разведчики на вражеской территории? — пожал плечами Авессалом.

− Почему? — в свою очередь удивился Кляц. — Вы же закрываете дверь в ванную? Такую же дверь надо иметь и внутри.

Их мысли, как шестерёнки, вращались с бешеной скоростью. Но в разных направлениях. На Авессалома смотрели молодые наглые глаза, и, не выдержав, он перевёл взгляд на закусочную, напоминавшую деревянную башню, которую возводят перед штурмом осаждённой крепости. «А если вы не чувствуете вони, − подумал он, − значит, у вас пропало обоняние». И отвернулся, глотая не пойми на что взявшуюся обиду.

− Приходите! − неслось ему вдогон. — По выходным для жильцов бесплатные обеды!

После этой беседы Авессалом долго думал, кто из них двоих повредился рассудком, а потом решил, что ему не пережить нашествие варваров с их тарабарским наречием и отсутствием памяти, позволяющим с бесцеремонным равнодушием относиться к чужой. Ему казалось, что его, как саван, накрывает пошлость, которая резала слух, мозолила глаза, а, попав в рот, жгла язык. «Главное в жизни — деньги», − доносилось из каждого угла. «В вашей!» − ядовито цедил он, повторяя это, как попугай, пока не уставал ворочать языком. Авессалом стал обходить за версту работников закусочной, он не мог больше выносить ни их завуалированных оскорблений, ни цинизма их лести. Единственное, чего он хотел, — чтобы они оставили его в покое. Он также понял, что умирают, не когда приходит смерть, а когда уходит жизнь. «Пора уходить, − решил он однажды, когда очередная зима возвестила о своём приближении ломотой суставов. — Пока не вытолкали». Не пережив своего одиночества, Авессалом нарисовал круг с мишенью напротив сердца, достал старенький пистолет, обёрнутый промасленной ветошью, не разворачивая, освободив лишь курок, направил дуло в грудь, долго целился, а, когда дал промах, удивился: «Странно, стреляя в воду, попадал в “десятку”!»

Когда Артамон Кульчий похоронил мать, то, не находя себе места, проводил всё больше времени под дубом, воображая смерть деда, с которой теперь слилась кончина Виолетты. Он спрашивал себя, встретятся ли они там, куда попали, не уточняя, рай это или ад, и найдут ли тогда общий язык? Или пройдут мимо, как в этой жизни, где их дороги не пересеклись? Артамон остро переживал наступившее одиночество, и Лука, осиротевший при живой матери, не мог разделить его чувств. Глядя на Артамона, он с кривой ухмылкой вспоминал своё детство, когда Саша Чирин а делала с ним уроки, объясняя то, чего сама не понимала, а если замечала подавленные зевки и отсутствующий взгляд, давала подзатыльник или била по рукам железной линейкой; как, поймав его таскающим мелочь из её карманов, она ставила в угол на горох, где он проводил вечера, слушая сочувственное молчание Ираклия Голубень, лишённого голоса в вопросах его воспитания и облегчавшего его участь, украдкой подкладывая под колени тощую подушку, не понимая, что тем самым удесятеряет его мучения. Прохор не мог простить ему свидетельства своих унижений, принимая в семейных скандалах сторону матери, он правильно рассчитал, что после ухода Ираклия, оставшись с матерью один на один, ему будет с ней легче справиться. Из своего печального опыта он вынес другие представления о материнской любви, и не мог понять Артамона, однако, натыкаясь на грустный взгляд, которым его провожали, когда он проходил мимо дуба, считал необходимым оказать поддержку, полагая, что она входит в обязанности домоуправа. Достав раз из кармана яблоко, он вытер его о штаны и, с треском разломив пополам, угостил Артамона.