Иван Зорин - Дом

Постепенно численник стал его молитвой, его десятью заповедями, его Богом. Записи в нём, случалось, противоречили друг другу, но Марат Стельба и в этом видел символ. «В реке только русло и знает своё место», − крутил он седые усы, поклоняясь самой жизни и её движущей силе — времени. Сверяясь с руководством, он неделями постился, а в полнолуние разговлялся, соразмеряя аппетиты с луной, с которой они вместе росли и были на ущербе.

Так он и жил в скорлупе сегодня, полагая, что выбирать будущее, значит гадать на кофейной гуще, и ему казалось, что он не отличается от окружающих, а стало быть, счастлив.

Авессалом Люсый был молод и ершист. По этой причине в семье его считали паршивой овцой. «Мать от слова “жрать”, отец от слова “триндец”», − огрызался он. Но одной рифмой от близких не отделаешься, и однажды он ушёл из дома. Марат Стельба подобрал его на улице, когда он вместе с кошками мок под дождём в подворотне. Первое время они ладили, но потом Марата Стельбу стала раздражать его практичность. Казалось, они поменялись возрастом, и Авессалом был в два раза старше. «Каждому поколению плевать на другие», − молчал Марат Стельба. Но Авессалом читал его мысли.

− Вот-вот, бедные-несчастные, − брызгая слюной, скалился он, − проели свой хлеб, промотали, профукали чужое будущее, а нам теперь расхлёбывать! − Марат вскидывал руки, но палача было не остановить. − Правый сапог от левого не отличаете, − рубил он. − Тогда лапу сосали, думали, хуже вашего времени и быть не может, а вышло − ещё как!

− И в раю, верно, думают, что в аду сидят, − вставлял Марат Стельба.

Но Авессалом пропускал мимо ушей.

− А теперь локти кусаете, − гнул он своё, − ваши планы так и остались на бумаге, ваши идейки носились в воздухе, да так никуда и не вылились…

− Откуда ты знаешь? − взывал к милосердию Марат Стельба.

− Знаю, − добивали его, − все вы маменькины сынки!

И Марат Стельба нёс в ванную свою отрубленную голову.

«Война − тоже диалог», − под капель умывальника успокаивал он себя, опустив щеколду.

Проходил час, другой.

− Ладно, не сердись, − раздавалось, наконец, за дверью. — Это я так − мне твоя жизнь, в сущности, по барабану.

Луна была в Рыбах, ночь пришла вперед звёзд, которые были пока бесконечно далеки от своих отражений в воде.

− Хорошо быть приговорённым, − захлебывался желчью Марат Стельба, − знать, что тебя повесят и встретить смерть лицом к лицу. Ночь длинна, можно подвести черту, больше не лгать, не страшиться, не плакать, не надеяться…

− Только не забудь справить нужду, − бурчал Авессалом, беззлобный, как старая крапива, − а то на верёвке обгадишься и сдохнешь под собственную вонь.

Сумрак наслаивался на сумрак, как масло на хлеб, ночь лютовала, и только маленькая, тусклая лампочка над подъездом храбро сражалась с ней.

С тех пор они не разговаривали, оставляя друг другу записки.

«Ох до чё ж ты нерьвный, дядя, − рубил Марата Стельбу размашистый, как сабля, почерк, − чисто муха на стекле!»

«О тебе пекусь», − оправдывался он. Но его приканчивали грамматикой: «Ой тока не нада этова другим задвигай эту фишку а мне лутше бабки оставь!»

И Марат Стельба чувствовал свою вину. Авессалом был его сыном, который после развода взял фамилию матери.

Звёздными ночами Савелий Тяхт припадал к окну и, закатывая к небу глаза, мечтал о Саше Чирин а , ужасаясь, что больше её не увидит. Прокручивая в голове их встречу, он тысячи раз проклинал себя за нелепое поведение, мысленно дарил цветы и читал прекрасные стихи, а, когда она пришла к Ираклию за вещами, подкараулил у лифта и неожиданно для себя сделал предложение. «Что ж, можно сэкономить на машине», — рассмеялась Саша Чирин а , кивнув на вещи, которые Савелий Тяхт уже с поспешностью заносил к себе.

Жили уже неделю, и невеста пришлась ко двору. Но − наполовину. Чем дальше, тем Савелию Тяхту она нравилась больше, а матери − меньше.

− Она же не умеет готовить. И стирать. Она тебе не пара.

− Хочешь сказать, не чета? − поправил Савелий, на которого давно взвалили хозяйство, так что он звал себя «подтирушкой». И подумал, что готов вести его за двоих, лишь бы не одному отглаживать под матрасом «стрелки» у брюк.

«И что? — отмахнулась Саша Чирин а , когда ночью они занимались любовью, а в промежутке Савелий рассказал про мать. — Я же сплю не с ней, а с тобой». А за семейным обедом рассказала: «Я в мать-цыганку. Ей нагадали, что она будет счастлива с единственным мужчиной. Поэтому она ложилась со всеми подряд. А вставала девственницей. «С тобой ложатся, чтобы облажаться!» − шипели ей вслед, пока она не встретила моего отца». И, уставившись на мать, спросила с притворной наивностью: «А ты, похоже, своего так и не встретила?» Вспыхнув, мать отложила вилку. А вечером предъявила ультиматум.