А вместе с его юностью на крышах расцвели телевизионные антенны, появилось центральное отопление, переселившее истопников из котельной в «пьяный» магазин, куда они пошли грузчиками.
Матвей Кожакарь вспоминал их почерневшие от копоти лица и теперь, глядя на бесполезную трубу, думал, что, уснув мальчишкой, проснулся стариком.
− И-го-го, лошадка! Ис-чо! Ис-чо!
− А не хочешь а-та-та?
Рябохлысты занимались любовью. С материнской нежностью Изольда варила потом кофе, готовя завтрак из двух яиц с поджаренным хлебом. А когда муж уезжал на работу, едва успевала обрызгать себя жасминовыми духами, как из соседней квартиры приходил Викентий Хлебокляч. Сухой, жилистый, с крепкими руками и змеиной головкой на вертлявой шее, он громко, заразительно смеялся, прежде чем опрокидывал её на супружеское ложе со смятыми простынями. И жена Рябохлыста превращалась в послушную дочь. Как и муж, она не выносила одиночества; страшная, неизбывная тоска наваливалась на неё, как медведь. Чтобы не оставаться наедине с собой, муж бежал на работу, топил в ней подступавшую тоску, как пьяница в вине. Она с той же целью завела любовника, которого содержала на мужнины деньги. И к своей связи относилась, как к работе. Поэтому, когда однажды муж вернулся раньше обычного, она не опустилась до выяснений, которые опоздали на десять лет, прошедших после свадьбы, а, молча собрав чемодан, переехала в соседнюю квартиру. Муж провожал её телячьими глазами, как ребёнок, растерянно глядящий на мать, которую опускают в могилу.
И всё же, вычислив свои годы, Матвей Кожакарь удивился лишь напоказ. К этому возрасту он уже знал, что времени не существует, что оно придумано только для того, чтобы сравнивать граничные условия на могильных камнях, соизмерять непохожие судьбы-пути и упорядочивать события, которые вьются мошкарой над лампой. Он уже не верил, что выведет уравнение жизни, и жил как все, по привычке. На похоронах учителя математики, лежавшего в гробу с перепачканным мелом носом, который он, казалось, вот-вот смахнет, Матвей Кожакарь подумал, что все учат жизни, но, рано или поздно, жизнь сама научит каждого. За свои годы он повидал мир, гружённый тяжёлым багажом, совершил утомительное путешествие, поменяв квартиру из второго подъезда в пятый.
Дом, как утес, рассекал волны набегавших поколений. Во дворе ютились лавочки, земля под которыми была усеяна жёлтыми папиросными окурками, по углам высились засиженные голубятни, а в центре стоял грубо струганный стол, за которым, сажая занозы, стучали домино. Мальчишку, который в день приезда спихнул Савелия Тяхта с горы, звали там Академиком. Едва поднимали в ладонях слепые костяшки, он без игры подсчитывал очки, точно видел расклад насквозь. Тогда он уже начал седеть, много пил, ограничивая свои таланты домино, а достижения − тремя чумазыми детьми, со свистом гонявшими голубей. Раз он всё же ошибся, оставшись в «козлах». И под руку ему попалась старшая дочь. Срывая злость, он накричал на неё, и с тех пор ей точно язык отрезали. Академик со слезами просил прощения, вставал на колени, но она совершенно замкнулась, точно онемела, храня на лице то испуганное, непонимающее выражение, которое вызвала его брань. Она росла тихой, летом и зимой носила ситцевый платок, который истёрся от того, что, угощая её конфетами, жильцы, не удержавшись, гладили по голове. Молчала она всегда к месту, и её прозвали Молчаливой.
Мимо стола с доминошниками, шлёпая по грязи, раз проходил Матвей Кожакарь, и, не удержавшись, остановился, чтобы сосчитать очки, бывшие у игроков на руках. Играли парами, и один всё время ругал партнера. «Давайте играть по-человечески! − взорвался он после очередного проигрыша. — Каждый за себя!» Обстукивая с ботинок глинистые комья, Матвей Кожакарь поднялся по лестнице, повернул в двери ключ и, не снимая грязной обуви, бросился на кровать. Уткнувшись в подушку, он долго размышлял о том члене в своём уравнении, который бы объяснил, почему, чтобы жить по-человечески, надо каждому быть за себя.
В этот же год случилось землетрясение. У Савелия Тяхта была ещё жива мать, и он не работал управдомом. В тот вечер он выпил с друзьями и, чтобы её не расстраивать, прокравшись в комнату, быстро разделся и лег в постель, отвернувшись к стене. И тут цветы на висящем ковре стали собираться в букеты, Савелий Тяхт зажмурился, а, когда в серванте задрожала посуда, решил, что перебрал. На улице, куда они выскочили с матерью, собрался весь дом. Первыми выбежала семья Кац, успевшая прихватить толстые сумки, набитые вещами, точно всегда собирались в дорогу. Удары оказались слабыми и больше не повторялись.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу