Иван Зорин - Дом

У братьев опять появилась корь, которой они переболели в детстве, ссадины на коленках они мазали зелёнкой, страдали застенчивостью, страхом перед взрослыми, а по ночам занимались онанизмом. К Антипу вернулась его задиристость, а Архип опять не мог причаститься, став крайне брезгливым. Весь день братья проводили вместе, став опять похожими, будто оставались мальчишками, а по вечерам шли на канал слушать, как, высунув из тины квадратные головы, свистят сомы. И всё же они продолжали жить порознь, замкнувшись в скорлупе своего неразделённого безумия, которое было не проклюнуть ни доносившимся, как в детстве, крикам чаек, ни дрожавшим на ветке от порыва ветра и падавшим, пробивая листву, когда он стихал, желудям, ни зычному голосу Академика, который звенел в их сердцах, повторяя одно и то же: «Видите, ваш отец выше всех!» Так что, когда их признали слабоумными, Виолетта Кульчая взяла опеку сразу над обоими, путая, за кем она была замужем сначала, а за кого вышла потом, и этим повторила картину их детства, когда опекуншей у них была Изольда. Теперь братья опять водили во дворе в «прятки» с детьми, объявляя своими громкими, хорошо поставленными голосами, когда шли искать, так что в испуге разбегалась вся округа, даже те, кто не участвовал в их затее. Широко расставив руки, как огородные пугала, они переваливались, топча траву на газоне, и им казалось, что они всю жизнь провели за игрой в жмурки — начали с ребятнёй, продолжили со взрослыми, а закончили опять с детьми. От этих мыслей им делалось весело, и они нарочно пропускали проскальзывавших под руками малышей. Но если Изольда пережила мужей, то Виолетта Кульчая умерла вперёд своих выживших из ума супругов, освободив их от постыдной опеки, и им ничего не осталось, как провести последние дни в приюте для слабоумных.

Помешательство батюшки Никодима сочли дурным знаком. «Что это за дом, − перешёптывались прихожане, − в котором даже вера не страхует от безумия?» И вскоре церковь закрыли, устроив в её помещении круглосуточный магазин «24 часа». Увидев перемену, батюшка Никодим посчитал её очередной проделкой Нестора, которого до сих пор считал домоуправом, не ведая про Луку, и отреагировал соответственно: «И это прогресс? А зачем нам его блага, если мы — дерьмо? А оно везде дерьмо — и в выгребной яме, и в золотом горшке!»

Способность создавать что-то оригинальное передаётся по мужской линии, способность копировать — по женской. После неудачного сватовства Марата Стельбы к сёстрам-близняшкам Авессалом, несмотря на отцовские отговоры, женился на одной из них. И едва увяли цветы на могиле Марата Стельбы, как она родила двойню. Близняшек. Лизу и Лиду. Взявшись за руки, сёстры бегали по дому, копируя друг друга, повторяя движения, бантики, заплетённые косички, так что казалось, будто девчушка несёт сбоку зеркало в свой рост, вызывая всеобщее умиление, они оглашали лестницы звонким смехом, сменившимся по мере того, как подрастали, девичьими перешёптыванием с его секретами и тайнами. Авессалом хотел быть могучим дубом, вокруг которого собирается семья, а от него разбегались, как тени от фонарного столба. И постепенно его семейная жизнь превратилась в ад.

− Ты казалась умнее, − шипел он, глядя, как жена вертится перед зеркалом. Она не выглядела на свой возраст, а до сих пор была как девушка, которая кажется старше.

− Умной надо быть до свадьбы, а потом можно и расслабиться, − красила она губы, и, схватив сумочку, сбегала к очередному любовнику.

− Животное! − орал он вдогон.

− А знаешь, чем животное отличается от человека? — остановившись, мурлыкала она. — Человек за ним ухаживает.

И Авессалом только сейчас, будто и не прожил вместе с нею столько лет, заметил, что жена чуть косит и, когда нервничает, ресницы у неё хлопают по носу. «Не проведёшь!» − читается в каждом их взмахе. Он будто впервые увидел эту женщину, с которой нажил двух дочерей, решив, что перепутал, что видит перед собой не жену, а её сестру-близняшку с родинкой под правым соском, когда-то принявшую его, чтобы не упускать клиента. Авессалом бродил по опустевшей квартире, рассматривал фото дочерей, которые пропадали где-то за каналом, растворившись в холодном космосе, и, хлопнув дверью, спускался в бар.

− Как отца не стало, всё наперекосяк, − плакал он в жилетку усатому бармену. — Всё стало пресным, безвкусным: мысли, женщины, спиртное… Видишь, я пропил все деньги, а толку? Трезв, как стекло! А мясо? Где кровь? Жилы? Один цвет, точно подкрашено…