Марианна Грубер - Промежуточная станция

Это случилось полгода тому назад, и она больше никогда об этом не вспоминала, хотя Георге был единственным, который там, на Севере, продолжал помогать им, когда это стало опасно и другие жители деревни боялись с ними даже заговорить. Им следовало спросить себя, почему он повесился, но они и так это знали. Разве они сумели бы как-то помешать? Нет. Выхода не было. Все это время не было никакого выхода, и Мария наконец начала понимать, почему Роланд не хотел смириться, особенно после смерти Георге. Когда Георге повесился, стало ясно, что им нельзя опускать руки, а с Юга поступали сообщения, которые вселяли веру, что там можно начать все сначала, начать просто жить и хоть малость забыть обо всех невзгодах. И вот здесь взрываются бомбы, убита Милли, исчез Роланд, который всегда раньше других понимал, что происходит.

Когда Мария вновь открыла глаза, стало темнее. В комнату проникали тени уходящего дня, женщину, лежавшую под кислородной палаткой, куда-то увезли.

— Она умирает? — спросила Мария.

— Господь возьмет ее к себе, — ответила монахиня. — Ей уже очень много лет.

Женщина у окна беспокойно заворочалась, но никак не могла очнуться от сна. Одна из монахинь похлопала ее по щекам и произнесла:

— Взгляните же на меня. Вот так, теперь хорошо. А теперь вдохните поглубже. Вот, молодец. А теперь повернемся на бочок и можем спать дальше.

— Который сейчас час? — спросила Мария.

— Скоро шесть. Ваши часы лежат в тумбочке. Вы можете сами до них дотянуться?

— А что с моей семьей?

— Мы сообщили о вас в полицию. Скорее всего, в вечерних новостях назовут вашу фамилию.

— Можно позвонить коменданту. У него есть телефон, — сказала Мария.

— Конечно, конечно. Вы знаете номер?

— Нет, — сказала Мария.

— Тогда назовите фамилию коменданта. Мы справимся по телефонной книге.

— Я… Я не знаю, как его зовут.

Принесли еду.

— Не страшно, — сказала монахиня. Она была совсем молодая и очень терпеливая. — Подождем, пока объявят по радио. Вы проголодались?

Мария покачала головой, но монахиня сказала, что ей будет полезно съесть хотя бы немножко яблочного повидла, и принялась кормить ее с ложечки.

— А теперь чай.

Мария послушно глотала чай.

— Когда за вами придет муж, у вас должны быть розовые щеки, чтобы он не испугался.

Мария отвернула голову.

— Мой муж нас бросил.

— Вот как. — У монахини было такое лицо, словно она хотела сказать: «Как хорошо, что со мной такого случиться не может».

Пришел уже знакомый Марии врач и спросил:

— Как дела? — В комнате стемнело, и врач включил верхний свет. Когда он заметил, что свет слепит Марии глаза, он снова выключил его и присел на край кровати. — Вы не находите, что полумрак иногда очень приятен?

Вместо ответа Мария сказала, что по-прежнему не помнит, как попала в район предместий.

— Может, вы просто боитесь это вспомнить?

Мария взглянула на его руки, спокойные, узкие и очень белые.

— Вы сейчас говорите так, как Георге, — сказала она.

— Кто такой Георге?

— Наш деревенский врач. Старый, усталый, неприметный. Противозачаточные таблетки, роды, детские болезни и таблетки от головной боли, — вот чем он занимался, но однажды вдруг начал выступать против Чужаков, — почему, никто не мог взять в толк. Он мог просто уйти на пенсию и жить себе спокойно, но он остался, потому что на многие мили вокруг других врачей не было. В нашей округе, видите ли, было очень мало врачей и лишь одна больница.

— Он вам нравился?

— Он приносил нам книги. Он говорил: единственное, чего нельзя отнять у человека, это то, что у него в голове. Он называл свои книги третьим миром. Я никогда его толком не понимала, пожалуй, только в конце. Да, только в конце.

— В конце чего?

— Он повесился, — тихо сказала Мария.

— И тогда вы поняли?

В комнате теперь было совсем тихо. Из сада и коридора не доносилось ни звука, и в этой тишине от смерти Георге веяло холодом.

— Сначала он был за Чужаков, — произнесла Мария после долгого молчания. — Я не знаю, во что он верил, в любом случае он был полностью на их стороне. Потом, вероятно, что-то произошло. Он написал нам прощальное письмо: «Существует такое состояние, которое возвышается над всем в жизни. Я не могу дать ему имени, поскольку переживаю его только сейчас, а времени, чтобы осмыслить его с некоторой дистанции, у меня не осталось. У меня никогда не доставало мужества противостоять произволу. Теперь мое тело стало слишком немощным, чтобы сопротивляться». — Он писал о себе как о человеке, который лишен достоинства и хотел снова его обрести.