Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— С тобой невозможно говорить о Бруно! — кричу я ей вслед в раздражении. — Ты отказываешься слышать о нем даже самое пустячное нелестное замечание!

— Ты хочешь сказать, что я подкуплена и потому защищаю его интересы, — хмыкает она и подмигивает мне завитком шустрой волны, игриво посверкивающей под солнцем. — С этим я совершенно, совершенно согласна! Я согласна с тобой, дорогой, потому что я, мой милый, не готова отказаться от своего права быть слепо, по уши, да, по уши, влюбленной, влюбленной до безумия, до потери сознания, да-да, — говорит она и набрасывает мне на голову узорчатый серебристо-голубой шарф волны. Я отплевываюсь. Мы плывем теперь рядышком к берегу. — Представь себе, бывает такая любовь, не желающая видеть никаких недостатков и слабостей. Любовь без всяких предварительных условий, о которой ты, Нойман, наверняка знаешь… из книг!

И закидывает мне в рот небольшую волнушку, отменно просоленную.

Я молча проглатываю обиду. Мне еще предстоит выяснить у нее куда более серьезные вещи, а в моем распоряжении остались считанные часы. Я уезжаю из Нарвии. Староста деревни собирается вечером отправиться в Гданьск на своей видавшей виды моторной лодке и согласился взять меня с собой. Завтра я должен быть в Варшаве, оттуда — в Париж, и на самолете домой.

Время действительно поджимало, но я не хотел, чтобы она почувствовала это. Я делал глубокомысленные замечания относительно окружающего ландшафта и подкупающей своей суровой простотой архитектуры местного костела, возвышавшегося над убогими домишками, а также делился прочими, не менее интересными наблюдениями… Она была неспокойна, что-то вынуждало ее поторапливаться. Я терпеливо ждал. Перевернулся на спину и отдался на волю волн, насвистывая незамысловатую мелодию, однако держал ушки на макушке.

Тут в воде натянулись какие-то прозрачные шнуры, липкие, странные утолщения слизи, похожие на сгустки слюны, вытекающей из безвольно раскрытого огромного рта. Мне показалось, что я ощущаю, как вокруг разливается досадное смущение. Неожиданно подо мной выгнулась дугой упругая волна и мгновенно ушла назад: я был подброшен в воздух и шлепнулся обратно в воду на значительном расстоянии от берега. И тотчас она оказалась рядом.

— Ты прав, прав, прав! И будь ты неладен, как ты умудряешься всякий раз причинить мне такую жуткую боль! Потому что да: он в самом деле хотел убить язык. Хотел привести его в такое состояние, чтобы тот начал гнить и вонять — да! Чтобы наполнился отвращением к собственной немощи и слащавости — вот именно! Как говорится… — Тут она попыталась процитировать Бруно — разумеется, так, чтобы я не почувствовал и не догадался, что это цитата. Тупая разбухшая скотина! Я не мог вспомнить, откуда именно взяты эти слова, но не сомневался, что сама она, собственными силами, никогда в жизни не смогла бы составить такую фразу. И кто знает, сколько таких замечательных цитат, редкостных великолепных озарений, эта мерзавка скрывает от меня в своих подвалах! — Тысячи, — пояснила с тонкой ядовитой усмешкой и продолжала: — И ведь уже тогда, когда мой Бруно был маленьким мальчиком, он знал это, да, и самая большая его тоска была не по другому миру, но по совершенно другому языку, которым можно будет описать этот мир, потому что уже тогда, намного раньше, чем он пришел ко мне, он угадал… Он знал, да…

— Что угадал? Что знал?

Она перевернулась на спину, выпустила в небо невысокий фонтанчик воды и принялась вращаться вокруг меня со все возрастающей скоростью. Я уставился на воду под собой, чтобы не закружилась голова.

— В гетто Дрогобыча, — произнесла она голосом чтеца-декламатора, — у Бруно был хозяин, эсэсовец, шеф гестапо по фамилии Ландау. Но другой эсэсовец, Гюнтер, ненавидел этого Ландау за то, что тот, развлекаясь однажды, застрелил его «домашнего еврея». «Если он убил моего еврея, — поклялся раздосадованный Гюнтер, — то и я убью его еврея». И вот, в «черный четверг» Дрогобыча Гюнтер выследил Бруно и застрелил его в упор двумя выстрелами в голову. А затем…

Она носится, как вьюн, как торпеда, и ловко закручивает вокруг меня полый вал воды: утягивает меня внутрь, всасывает в себя мои мысли, я беспомощно погружаюсь в ее глубины, но успеваю еще подумать, что действительно это единственное возможное объяснение. Что Бруно, с его чувствительностью и интуицией, угадал все за многие годы до того, как оно на самом деле произошло. Может быть, из-за этого и начал писать. Начал подготавливать себя к новому языку и новой грамматике. Он знал человека и знал, на что тот способен. Он слышал преступные перешептыванья задолго до того, как их различили другие. Он всегда был слабым звеном. Да, он знал, что язык, на котором могут произноситься такие фразы, как «Я убью его еврея…», язык, в котором подобные словесные сочетания не обращаются мгновенно в стеклянный порошок или в яд в горле произносящего их, не вызывают конвульсию удушья, — такой язык не годится для жизни. Бесчеловечный и безнравственный, он, очевидно, был занесен сюда когда-то давно палачами и предателями, и приговор ему может быть только один: смерть.