Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— По желанию души его, — пробормотал Вассерман.

…разрешается ему теперь, учитывая ее возрастное бесплодие, развестись с ней и жениться на молодой».

Вассерман разволновался:

— Рейх нуждается в детях, или как?

Найгель:

— Без сомнения! Любая немецкая женщина обязана рожать детей для фюрера и для Рейха. Можно сказать, что у Гиммлера это граничит с настоящим безумием. Он, кстати, оставил свою жену, свою Маргу, которая была на восемь лет старше его и после рождения их единственной дочери сделалась бесплодной. Я ее знал. Муж перебрался жить к любовнице, а Марга отправила ему письмо с поздравлениями по этому поводу. Представь себе! Она писала: «Дай Бог, чтобы Хедвиг подарила тебе детей!» Что ты скажешь о таком великодушии, Вассерман? У вас могли бы прозвучать такие речи?

Вассерман оставляет вопрос без ответа.

— И что же вы сделали, то есть ты и твоя жена, когда была опубликована эта поправка о разводе?

Найгель голосом, пытающимся как будто умалить значение произносимых им слов:

— Кристина моя, разумеется, тотчас предложила развестись. Она не хотела лишить меня возможности продвижения. — И после минутного молчания: — И самое странное, Вассерман, что очень скоро, спустя несколько месяцев, уже была моя Кристина, Тина моя, беременна. Все уладилось. Все! Карл родился за полтора месяца до начала войны, в июле тысяча девятьсот тридцать девятого, а Лизелотта два года назад.

Вассерман:

— Не иначе как счастливое разрешение ваших горестей произошло оттого, что супруга твоя растрогала и умилила твое сердце.

Найгель хочет отмахнуться от этого сентиментального предположения: обычные его, Вассермана, выдумки — квач мит зосе! — чепуха на постном масле! — но почему-то удерживается. Идея забавляет его, похоже, что она доставляет ему удовольствие. Воцаряется тишина. Наконец Вассерман произносит в голос:

— Послушай, герр Найгель, однажды, много лет назад это случилось, пошла моя жена на званый вечер, роскошный такой бал к Залмансону, о котором, как мне кажется, ты уже слышал. И там этот злодей, Залмансон, затолкал ее в чулан, где были свалены пальто гостей, и… Ну, и поцеловал в губы…

Найгель смотрит на Вассермана, вначале с недоумением, а затем, потихоньку, потихоньку, проникается значением сказанного и пытается найти место чудовищному намеку в своем потрясенном сознании. Возможно, важны тут были не сами слова, но факт, что Вассерман решился сказать ему об этом. Он понял.

Вассерман (мне):

— Не знаю, Шлеймеле, какой дьявол вселился в меня, что я доложил ему об этом! Один Бог ведает. Возможно, потому, что сын лавочника я и хорошо запомнил отцовское наставление: не дай Бог ему, человеку, получить товар задаром, без денег… Да, принужден был заплатить ему дорогой ценой, самой великой моей тайной, за ту откровенность, что выказал мне относительно супруги своей и их несокрушимой любви. Фу, Аншел! Опасным болтуном сделался на старости лет!

— инвалидность, состояние инвалида. Утрата трудоспособности вследствие увечья или болезни.

По утверждению Вассермана, это обычное состояние всех созданных по образу Божьему. Он высказал это свое мнение в то время, когда Казик начал донимать Фрида вопросами об отношении людей к жизни и, в частности, поинтересовался, любят ли они ее (см. статью отрочество, юность ). Найгель, усталый и совершенно разбитый в тот вечер, выразил слабый протест против «жестокости Вассермана» и готов был поклясться, что да, любят — «до того, как встретил тебя, наслаждался жизнью. Любил жизнь. Ты понимаешь? Любил проснуться утром и приступить к исполнению своих обязанностей. Любил свою работу. Любил просто дышать воздухом, скакать верхом, проводить время с женой и малышами, любил!». Вассерман встретил это пылкое признание горькой ухмылкой.

— Увечные мы все, герр Найгель, инвалиды тела и души, обрубки несчастные, безрукие и безногие. Если глубже заглянешь в корень ситуации, то поймешь, что в потаенных углах души ощущаем мы все, и даже тот, кто называет себя счастливым, ту же печаль и грызущую сердце досаду. Тот же червь горького отчаяния высасывает из нас силы. Прекрасно мы понимаем, что счастье — а, что тут говорить!.. Прозрачное это неуловимое измышление подобно мыльным пузырям, как они, мимолетно оно и непрочно, недоступно нам. Мелькнет на мгновение и исчезнет навеки. Ощущаем мы, что изначально были достойны его, были предназначены ему от природы создания нашего, но явились некие злодеи и ограбили нас. И поэтому, говорю я тебе, поэтому сделались мы все инвалидами. Как говорится, безрукими, безногими, лишенными и малой радости. Отторгнутыми от счастья. Поваленными, срубленными деревьями. Да, герр Найгель. Но посредством каждого органа, отсеченного от нашего тела, до сих пор тоскуем о нем. Мечтаем и воображаем всеми силами, каково оно и каково нам было бы в нем, стараемся почувствовать биение его и тепло, и это горе, печаль эта, тоска по обрубленному и отнятому толчет всякое сердце в своей ступе, не так ли, герр Найгель?