Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Ведь ты всегда писал о совершенно других вещах! Об американских индейцах, об этих наводнениях в Индии, о Бетховене и Галилео Галилее — совершенно другие герои и сюжеты. И совершенно другие обстоятельства! Никогда не касался актуальных событий. Нашу дерьмовую жизнь здесь я и сам прекрасно знаю! Я как раз хочу хоть немного забыть обо всем этом, именно поэтому и держу тебя. Для чего, по-твоему, вообще существует литература?

Вассерман, который слушал его в сильнейшем раздражении, но с явным любопытством, тотчас забубнил в свои ладони, сложенные лодочкой у рта:

— Та же война всегда! Где бы ни случилось, всегда та же самая война. И сказки мои, они ее хроника. Да!

Найгель разъярился. С возмущением топнул ногой, будто копытом ударил, словно хотел расщепить дощатый пол барака, и с горьким воплем потребовал от писателя:

— Удалить все провокации относительно Нюрнберга, понятно тебе?! — И запустил раз и еще раз в расщелину между досками, находившуюся как раз на уровне его глаз в стене напротив, грозным и устрашающим словом «западня».

Понятно, что Вассерман вообще не понял, какую западню немец имеет в виду, но пока оба они попеременно, как в потешной марионеточной пантомиме, надувались и шумно выпускали воздух, изображая бурное негодование, но обращаясь при этом, по законам жанра, не друг к другу, а к различным предметам обстановки, словно призывая их в свидетели, еврей догадался, что Найгель говорит не о той ловушке, которую он на самом деле пытается подстроить ему, — не о пробуждении в его нацистской душе человеческих чувств и гуманности. Нет, в данный момент Найгель еще не был заражен никакой человечностью и гуманностью. Во всяком случае, в той мере, чтобы это могло удовлетворить Вассермана. Найгель страшился чего-то более конкретного, ощутимого, гораздо более близкого и реального, но Вассерман не мог представить себе, что бы это такое было. Он нервничал оттого, что немец вдруг начал относиться к его рассказу с такой необъяснимой серьезностью. Ведь только за несколько дней перед тем утверждал, что Вассерман питает напрасные иллюзии относительно силы слов.

Найгель вторично выкрикнул «западня!» (это происходило в тот вечер, когда он собирался в отпуск, — см. статью отпуск ). Поезд на Берлин отходил из Варшавы в шесть утра. Шофер уже закончил все необходимые приготовления, но Найгель отказался отправиться в путь, прежде чем услышит от Вассермана продолжение истории Казика. Но этот хитрюга Вассерман, со своим еврейским коварством, упирается и артачится и отказывается пересказать немцу интересующую его главу повести, а мямлит что-то касательно скучнейших обстоятельств возрождения команды «Сыны сердца» (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца» ). Стрелки часов неумолимо движутся, утекают драгоценные минуты, а до Казика подлый еврей так и не добрался — нарочно нанизывает какие-то никому не нужные и не относящиеся к делу подробности и уже умудрился затянуть свой рассказ до глубокой ночи, как в свое время прекрасная Шахерезада. Наконец Вассерман умолкает, и Найгель, воспользовавшись паузой, требует, чтобы теперь он выполнил свое обещание и рассказал про Казика, «хотя бы галопом по Европам, Шахерезада, это очень важно! Что же произошло с Казиком в последние годы его жизни?». Вассерман отказывается. Он бледен, он помертвел от страха, но чувствует, что обязан отказаться. Найгель понимает, что его предали. Не своим голосом он выкрикивает единственное слово «предательство!» (см. статью предательство ), ударяет кулаком по столу и ждет — ждет продолжения рассказа. Но Вассерман уже все понял, он уже раскусил врага, он знает, по какой причине Найгель обязан узнать продолжение (см. статью плагиат ), и потому только утверждается в своем отказе. Он даже находит в себе силы надменно усмехнуться и сказать, что, если Найгелю так уж не терпится, он вправе сам продолжить рассказ, как ему нравится. Найгель бросает испуганный взгляд на часы и утрачивает всякую сдержанность. Он вскакивает и обрушивает на Вассермана удары своих стальных кулачищ. Это был первый и последний раз, когда он прибегнул к подобному методу воздействия на сочинителя.

Вассерман:

— Ухватился, бандит, за мою бедную шею и принялся молотить куда ни попадя, с размаху бил, со всей силы, а я не проронил ни звука, но умалил сколько мог свою фигуру, сжался в комок и пожелал себе кончины, потому что таким путем, путем рукоприкладства, не пытались еще прикончить меня никогда, всегда только издали, не прикасаясь.