Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Украинцы отделяют обреченных от всех остальных. Двое не выдерживают напряжения и от ужаса теряют сознание. Их тоже уносят и присоединяют к тем, что еще держатся на ногах. Все происходит в полнейшей тишине. Со временем эта сцена так будет описана в одной из книг: «Нет вскрика и нет вопля. Луна льет свой мутный свет сверху, а прожектора освещают лагерь снизу. Комендант Найгель стреляет в приговоренных к смерти. В каждого один раз и в упор — прямо в лоб. Уже после третьего выстрела он с головы до ног забрызган кровью. Под конец он наклоняется и пристреливает тех двоих, что растянулись на земле без чувств. Узнали ли они о своем конце? А остальные, живые, оставшиеся в строю, способны ли они были осознать происходящее?»

Все кончено. Найгель поворачивается и твердым чеканным шагом направляется обратно к помещению коменданта. Со своей позиции на чердаке Вассерман может видеть, что лицо его окаменело и веки приспущены на глаза. Сочинитель возвращается на свое ложе между двумя шкафами со всевозможным конторским инвентарем и сворачивается клубочком на ворохе старых газет, прикрывая голову коленями. Он хочет произнести что-то в память мертвых. Несколько слов. Но язык его сух, а голова абсолютно пуста. Он сам давно уже мертв. И вообще, что бы он ни сказал, все будет фальшивым и неуместным. Никого из погибших он не знал, но, даже если бы и знал, вряд ли почувствовал бы что-то такое, что принято называть состраданием или сожалением. Чувства тоже окаменели и умерли. И произошло это не сейчас, а еще тогда, когда он был помещен в барак «дантистов» и в течение трех месяцев проживал там вместе с Залмансоном.

Вассерман:

— Все прошлое, все, что когда-то происходило между людьми — знакомыми и незнакомыми, — уходило и стиралось. Остались смутные воспоминания о дружбе, но сама она тоже исчезла — или сделалась совершенно иной. Я не могу пересказать тебе это словами. Нет, не жалели мы и не любили больше друг друга. Но и ненависти тоже не испытывали. Может, потому, что уже по прибытии сюда числились покойниками. В глазах всего мира мы уже были трупами и сами тоже привыкли считать себя мертвецами, странными такими полуживыми созданиями, еще способными совершать какие-то простейшие действия. Но в сущности, мы были так же мертвы, как наши близкие и друзья.

Тем временем Найгель принимает по соседству душ. Душ устроен почему-то не возле его личных покоев, а тут, наверху, под крышей, рядом с каморкой Вассермана. Немец что-то мычит себе под нос, и я с ужасом догадываюсь, что он поет — в точности как поем мы все, подставляя свое тело под ласковые струи воды. Чудовище намыливает свой громадный торс и блаженно мурлычет какую-то мелодию. Потрясенный этой мыслью, я хочу тут же исчезнуть, бежать, испариться, ничего больше не знать и не слышать. Но нет, это невозможно назвать пением. Он говорит. Произносит речь. И, несмотря на шум воды, я различаю, что именно он говорит. Он обращается ко мне. Упрекает меня в небрежности и непрофессиональности.

— Я всегда полагал, — предъявляет он мне свое обвинение, — что писатели обязаны вживаться в образ созданных ими персонажей, разве не так?

Он прав. Не способен я, все еще не способен «вжиться» в него. Но не обязательно посвящать в это Найгеля. Можно сделать вид, что со мной все в порядке, что я владею своим ремеслом, и записать с его слов несколько общих биографических сведений, чтобы у него создалось впечатление, будто я интересуюсь его личностью и послужным списком. Составить нечто вроде эдакой типовой анкеты, которая заполнялась на сотни и тысячи подобных ему офицеров СС. Не более того.

Итак, он родился сорок пять лет назад в Баварии, в маленькой деревушке Пёссин у подножья горы Цугшпитце. В неполных десять лет уже умел прокладывать маршруты в горах и водить за собой любознательных путешественников по самым опасным альпийским тропам. У него был единственный брат — Ганц, умерший в ранней юности от туберкулеза. Мать его была немкой, уроженкой Польши, но затем, в достаточно зрелом возрасте, переехала на жительство в Германию, где и вышла замуж за его отца, только что вернувшегося из армии. Она была коровницей, и Найгель с удовольствием вспоминает — намыливая свою широкую грудь, — как, бывало, ранним утром отправлялся с ней вместе в повозке на луга, тянувшиеся вдоль берега озера. Она была, по его словам, «простой и хорошей женщиной. Знала свое место». Отец его в юности тоже был солдатом, как и сам Найгель. («Но, по правде сказать, кайзеровские солдаты, по сравнению с нами, были детьми».) Со своим полком отец побывал в Восточной Африке, и герр Найгель помнит его волнующие и чарующие рассказы об этих удивительных краях. «Как же мы с братом любили слушать его! Эти рассказы переносили нас в совершенно иной, волшебный мир». Освободившись наконец от долгой и нелегкой службы, отец сделался плотником в Пёссине.