Хамид Исмайлов - Железная дорога

Он увещевал свою гордыню, он понимал, что Храм без людей — не Храм, но где эти люди, о Боже?! Зачем же Ты создал столь совершенной веру свою, что мир погрязает в безверии? И разве попрание этой веры, жизни его, положенной на восстановление — это смирение гордыни?! Мучился отец Иоанн духом, а потому всё оттягивал тот час, когда Храм заблистал бы в могучем совершенстве, как во времена Апостола Фомы по прозвищу Близнец…

Нет, не верилось отцу Иоанну, что с завершением Храма подземного завершится восстановление Храма Небесного, не верилось… Казалось, дух самого Фомы Неверующего витал над отцом Иоанном, углубляя его сомнения.

Отец Иоанн ещё в бытность свою благочинным в Исаакиевском Соборе, ещё в юности своей, когда цвела русская философско-богословская мысль, размышляя о природе веры, с хладеющим ужасом осознавал, что опыт чужой веры — незначим, что вера — это ощущение, переживание глубоко внутреннее и несказуемое — именно потому веры складываются с чужих слов, на то и несовершенные, предающие и мучащиеся вослед апостолы, дабы устанавливать догмат. Сократу нужен Платон, Христу — апостолы и евангелисты, Мухаммаду — халифы. И вот, занимаясь историей апостолов более чем историей самого Христа, отец Иоанн избрал не откровенного предателя и антихриста — Иуду, не предсказанно-отрёкшегося от Иисуса — любимого Петра, не велеречиво-восхищённого соименника своего — Иоанна — они и впрямь были предсказуемы в своих деяниях, диктуемых жизнью и смертью Христа, нет, избрал он к пытливому изучению Апостола Фому Неверующего по прозвищу Близнец. Именно к нему, сомневающемуся в очевидном и не верующему впредь своего опыта почуял близничье сродство отец Иоанн.

В «Богословских Записках» он опубликовал две статьи, основанные на апокрифах и житии Святого Фомы, отправившегося после Воскресения Господня в Гирканию и Индию. Неверие в догматы, не прощенное высокоположенными соборными чинами и стало причиной высылки отца Иоанна на Соловки, хотя поводом был избран, напротив, его ортодоксализм. Там он и познакомился с неким Магмудом-Гаджой — нет, не богословом, но образованным мусульманином, и с неистовым удивлением обнаружил, что жития пророков имеют свои версии в Исламе. Там он слушал чудные рассказы то о Ноевом Ковчеге, где кобель решил размножаться с сукой, но оповещённый кошкой Ной не позволил Ковчегу пойти ко дну от приплода. Да только вот с тех пор и длится история кошки с собакой, как и стыдливые глаза псов — глубокомысленно заключал Магмуд-Гаджа свой рассказ. Все эти истории были столь диковинны, что отец Иоанн мало-помалу стал расспрашивать Гаджу и о своих апостолах. И вот тогда Магмуд-Гаджа, основываясь на читанных им некогда древнеуйгурских христианских книгах, рассказал ему об апостоле Фамусе, дошедшем до Оксуса и Яксарта, и даже где-то заложившем храм своей веры…

Это и предрешило судьбу отца Иоанна. Ночами, при свете скрипящего барачного фонаря, посаженного, как и всё здесь — в железную клетку, отец Иоанн учил завихрушки арабского и древнеуйгурского письма, пересказываемые ему по памяти Магмудом-Гаджой. Так и остались в его памяти пружинка с отогнутым назад хвостиком как «аш», а гарпунистая иголочка как «и». Махмуд-Гаджа ввёл его в мир диковинного народа — уйгуров, которые истово верили во все религии — от шаманизма и до буддизма, переводя на свой язык и «Алмазную Сутру», и покаянные молитвы манихеев, и христианские Евангелия…

Уже впоследствии, когда этот сокамерник завёз отца Иоанна в Гилас, а сам почил в Бозе в Баласагуне, осиротевший отец Иоанн стал скупать во всей округе древние рукописи, а особенно же написанные пружинками и иголочками. Говаривали, что собственно, именно он и ввёл в Гилас эту заразу — охоту на рукописи, которой болели попеременно то паспортистка Оппок-ойим, то слепой старец Гумер, то пьянчужка Мефодий, то партсекретарь Гоголушко…

… Но мы отвлеклись от мучительных мыслей отца Иоанна. Неминуемо приближался день последней соскрёбки, последней шлифовки. И что потом? Как скалолаз, взбирающийся на самую высокую вершину мира, которой кончается Земля и начинается только Небо, он понимал то опьянение, что ждёт его в этом иссиня-разреженном воздухе — с проглядными снежными вершинами — разбегающимися по сторонам — до широтного конца земли — он чуял эту головокружительную минуту… ну две, ну пять… а дальше? Что дальше, если не лопнет сердце в это дление? С горами проще — воображал отец Иоанн — надо спускаться обратно — вот и всё. Но как спускаться с его вершины? С вершины его духовного подвига, длившегося жизнь?! Куда спускаться?! Во что?! Закапывать и замазывать храм обратно?!