Сильви Жермен - Янтарная ночь

Солдат Иёз воевал до отупения, без передышки преследуя незримого врага, потому что повстанцы, казалось, всегда испарялись с наступлением дня, растворялись в ночи. Ночь была их территорией. Солдат Иёз убивал пока одни только тени.

Однако настал день, когда из этой массы теней выделился некто. Некто из плоти, крови и костей, кожи и нервов. Еще накануне солдаты Усмирения потеряли трех человек, убитых солдатами Освобождения. Их нашли на дороге, с искалеченными лицами и низом живота. Они лежали на спине и неудержимо улыбались прямо в солнце разорванными от уха до уха ртами. Неподалеку, на тропинке, спускавшейся от затерянного среди каменных осыпей селения, был задержан молоденький парнишка. Он шел из своей деревни, гоня перед собой тощую черную козу, которую вел к водопою. На этом прогулка маленького козопаса и закончилась; его связали, чтобы отвести в лагерь. Он наверняка был сообщником тех, кто убил и изуродовал тех троих солдат. Товарищи погибших дошли до предела гнева и ненависти, им нужен был виновный. Хотя бы один. Мальчика начали допрашивать: что он знал, что слышал? Где партизаны? Он должен был знать, наверняка что-нибудь видел. Нет ли у него братьев, родных, двоюродных, которые дерутся вместе с повстанцами? Да, конечно, как и у всех здесь. Неважно, сражались ли они по своей воле или были призваны насильно. Они там были, этого достаточно.

Этого оказалось достаточно, чтобы и сам мальчик попал под подозрение, чтобы и его причислили к их клану. Его засыпали вопросами, не скупясь на оплеухи и пинки. Но мальчик, запуганный и отупевший от ударов наотмашь, не говорил ничего. И, чем больше он молчал, тем больше те теряли терпение. На смену оплеухам пришли кулаки. У мальчика кровь лилась из носа, из рассеченной брови.

Вид ли крови распалил внезапно гнев людей, склонившихся над ним? Как бы там ни было, они удвоили свои удары. «Ну, с меня хватит! — в конце концов сказал один из них, совсем выдохшийся, махая кулаками. — Затрещинами мы от него ничего не добьемся». Потом крикнул мальчику, съежившемуся на стуле: «Ладно, шутки в сторону! Будешь говорить? Не то поджарю. Хватит тянуть волынку!» Мальчик ничего не отвечал, он задыхался, у него был полон рот крови, ему сломали ребра, вывихнули плечо. Он отчаянно пытался найти свое дыхание, но даже не знал, где его искать, в каком уголке тела. «Давайте, за задницу его и на вертел». Пришлось тащить мальчика волоком, потому что он не держался на ногах, обмякнув, как мешок отрубей. «Эй, — сказал человек, — раздевайся! Это еще были цветочки. Ты у меня заговоришь, наконец, не то береги рожу и яйца!»

Кликнули солдата Иёза на подмогу, чтобы продолжить допрос. Он явился. Не отпрянул при виде мальчугана, которого бросили на пол посреди комнаты с низким потолком. В конце концов, это ведь был всего лишь один из тех мерзавцев. Его хорошенько отделали — и поделом, особенно после того, что они сотворили с его товарищами, он сам видел. Чтобы наконец отомстить за них, ему, Иёзу, тоже нужны были виновные. Так пускай этот заплатит за остальных. Раз уж один из врагов попался ему в руки, был вырван у тени живьем, он его не выпустит, нет!

Пускай говорит, пускай признается, пускай выдаст наконец имена убийц, чтобы его потребность в отмщении тоже вышла из тени. Солдаты опять обрушились на заложника с вопросами, ругательствами и угрозами. Они все хотели знать, хотели, чтобы он заговорил, чтобы выдал виновных. Хотели этого до безумия, до опьянения. Тот мог лишь хрипеть и булькать ртом, слипшимся от вязкой слюны и сгустков крови. И чем дольше он молчал, тем теснее упорное желание найти виновных сжималось вокруг него, сосредоточивалось на нем. На нем одном, отданном на их милость. С каждой минутой он и сам становился все виновнее.

Он был виновен. Джебель-бордель — это он. Он, эта бесформенная куча на полу. В этот миг он был в ответе за все злодеяния, за все зверства, увечья и кастрации, совершенные над их товарищами. «Ну, партизан паршивый, надумал расколоться, или мы тебе яйца подпалим?» — сказал руководивший допросом, вытирая пот, струившийся по лбу. Им было жарко, они все словно опьянели от жары. Их лица, шеи, руки лоснились от пота — даже глаза, казалось, блестели от пота. От пота, сочившегося не из кожи, а откуда-то изнутри, поднимавшегося из самых недр плоти. От священного пота, порожденного гневом, ненавистью, страстью. Ибо теперь их обуяла страсть, голод. Безумие. В теле, в сердце, во взгляде этих людей и вправду было безумие. Безумие крови и страдания — им необходимо было обратить вспять ток крови и страдания, довести его до предела, до крайности. Быть может, в этот миг речь шла уже не о том даже, чтобы заставить заложника выдать неизвестные ему сведения, — он должен был раскрыть им тайну страдания, тайну человеческого крика. Тайну войны. Ибо в ней соединились очарование и отвращение, наслаждение и тоска. Древняя тайна, упрятанная в самых темных закоулках плоти, в самой глубине памяти. Желания, страха. Это и проступало на лицах солдат, сгрудившихся вокруг молоденького пастушка — на лице Иёза. Все они до головокружения хотели проникнуть в тайну войны, в ее «почему?». Этот пот поднимался из глубины их души.