Сильви Жермен - Янтарная ночь

Он удивлялся всему, настолько странной, бесконечно странной делало всякую вещь его новое, обедневшее восприятие цвета. Эта одноцветность изменяла мир и существа вокруг него, ему казалось, что он открывает их заново. Точнее, обнаруживает в них пустоты, участки плотной тени, которые не умел видеть раньше. Всякая материя, живая или неживая, обнаружила другую, новую фактуру; он чувствовал пористость любого вещества, чувствовал своим взглядом. Словно его зрение, перестав различать цвета, слилось из-за этого недостатка с другим чувством — осязанием.

Именно так: видимое сделалось для него осязаемым. Смотрел ли он на пейзаж, небо, лица, он всякий раз, словно наощупь, чувствовал их молчание, — так пробуют бумагу наощупь, ласкают чью — то кожу. И он ощущал это с такой остротой, что был ошеломлен. Подобным же образом все ему теперь казалось незаконченным, — пейзажи и лица стали похожи на размытые рисунки и наброски. Представали перед ним в некоей незавершенности, делавшей их одновременно более хрупкими и бесконечно более удивительными, ибо все линии, очерчивавшие их формы, все штрихи, придававшие структуру лицам, оказывались беглыми, неуловимыми, струящимися, подвижными и изменчивыми. И это постоянное удивление, которое он испытывал перед всем и вся с тех пор, как изменилось его зрение, обнаружило в нем напряженное ожидание. Он не сумел бы сказать, чего ожидает, но еще менее мог ослабить его безмерность.

После стычки Пепел продолжал держать Янтарную Ночь — Огненного Ветра на расстоянии, но все же его недоверие едва уловимо ослабело. Ослабело оттого, что ребенок заметил, как что-то изменилось в этом отце, которого он обрел лишь ценой смерти своей матери, и потому ненавидел. Что-то неопределимое появилось во взгляде этого отца — чужака, отражаясь в его жестах, голосе, походке. Неопределимое, но существенное. Ребенок видел это и, хотя не понимал, что произошло на самом деле, испытывал глубокую растерянность. Ибо теперь ему казалось, что этот отец-враг вдруг перестал быть противником, соперником, что его гневу больше не за что ухватиться, что любой брошенный ему вызов отныне не может его достичь. Это было так, словно он почувствовал, очень смутно, но со всей детской проницательностью, что Янтарная Ночь — Огненный Ветер вдруг смягчился и открылся, будто какая-то подспудная, глубинная волна нежности медленно поднималось на поверхность, к его глазам, рукам, губам. Разливаясь по всему его телу. И этот смутный прилив нежности, угадываемый в его отце, изо дня в день обезоруживал Пепла, разрушая его недоверие и ненависть. Но, лишаясь таким образом своей обороны, Пепел не мог больше защититься от тоски по матери, которую никогда не хотел выражать. От безумной тоски, слишком огромной для его детской души, слишком неистовой для его детского сердца. И все слезы, которые он сдерживал, чтобы не признаться в реальности своей неприемлемой скорби, поднимались в нем, наводняли все его существо. Хватали за горло, как две нерасторжимые руки.

Однажды ночью Янтарную Ночь — Огненного Ветра разбудил какой-то звук, исходящий из комнаты Пепла. Звук приглушенного рыдания. Ребенок скулил, как маленький зверек. Янтарная Ночь встал и, не колеблясь, вошел в комнату сына. В первый раз со времени его приезда. Приблизил ся к кровати, где, съежившись и пряча лицо в ладонях, лежал ребенок. Холщовый чемоданчик валялся у изножия кровати, перевернутый и пустой. Но по всей постели вокруг скорчившегося тела Пепла были разложены волосы. Белокурые женские волосы, наполовину расплетенные косы, все чуть разного оттенка. Ребенок плакал на простынях, усыпанных длинными волосами, как раненый пловец, выброшенный морем на белый прибрежный песок среди тонких белокурых водорослей. Как маленький утопленник, выброшенный смертью.

Волосы Терезы. Те самые волосы, в которые Янтарная Ночь — Огненный Ветер всю ночь зарывался лицом и руками. И он вспомнил, как тяжесть, запах и мягкость этих волос восхитили его чувства и очаровали сердце. Вспомнила кожа; вся его плоть стала памятью.

Волосы Терезы, теперь брошенные здесь, рассыпанные, словно мертвые травы, вокруг ребенка. А ребенок вспоминал то первое утро, когда, войдя в комнату своей матери, как и всегда по пробуждении, увидел упавшие на подушку волосы. Это было в самом начале болезни. Волосы выпали все, потом опять отросли, снова выпали. Эти выпадения отбивали ритм болезни, следовали за ходом лечения. В течение трех лет. Когда она умерла, у нее снова была прекрасная шевелюра, потому что под конец болезнь зашла так далеко, что лечение, из-за которого она лысела, уже не назначали. Она умерла, ее плоть сожрала болезнь, исхудавшее лицо превратилось в прозрачную восковую маску. Ребенок помнил это тонкое, такое хрупкое, такое беззащитное лицо, утонувшее в массе волос, которые, казалось, душили его. Но ночью он пробрался к телу своей матери, лежавшему в спальне, и обрезал волосы. Все волосы его матери должны были принадлежать только ему, ему одному, он отказывался делить их со смертью. И каждую ночь засыпал в этих материнских волосах, которые без устали сплетал, расплетал, расчесывал, целовал.