Анастасия Ермакова - Точка радости

Трепетно заботился о себе. После малейшего чиха начинал скрупулезно принимать микстуры, кутался в теплый шарф, отказывался пробовать блюдо, если оно, по его мнению, недостаточно аппетитно выглядело.

На медовый месяц в Ялте, когда мы гуляли по набережной прохладным вечером, снял с моих плеч свою куртку и надел на себя.

— Но мне же холодно! — пожаловалась я.

— Мне тоже, — невозмутимо ответил он. — Надо было одеваться теплее. Чем ты думала?

Тогда мне не казались наши размолвки важными, они быстро выветривались на теплом южном ветру.

Я уплывала далеко в море и оглядывалась на осторожного Сашу: он подолгу стоял и мочил ноги, потом проплывал туда и обратно вдоль берега и, выйдя, тщательно вытирался махровым полотенцем. Потом уезжал на долгие велосипедные прогулки, а я часами плавилась в пляжном одиночестве…

Уже тогда, в то свадебное ялтинское путешествие, начали пробиваться в наших отношениях первые ростки отчуждения и еще тщательно скрываемого друг от друга и от самих себя раздражения, уже тогда, быть может, закралась неосознанная робкая мысль о будущем расставании.

Накануне возвращения в Москву я впервые заговорила о ребенке. Саша оторопел: какой еще ребенок? Зачем?..

Отвечать на этот вопрос теперь придется мне одной.

Напротив меня, зажав коленями большие, грубые, будто приставленные от тела мужчины, руки, сидит Ефросинья Евсеевна, прозванная в пансионате Евсюхой. Одетая, как залежалая капуста, в несколько слоев несвежей, измятой одежды, с трясущейся головой и выпуклыми рыбьими глазами, она источает тошнотворный запах.

Это наша ходячая книга жалоб и предложений. Старуха жалуется буквально на все: на плохое питание и неудобную кровать, на скверное самочувствие, на неподходящую погоду. Кроме того, постоянно носится с какими-то сумасбродными идеями. Два года назад ей пришла в голову мысль, что наш пансионат надо немедленно переименовать. Правда, с названием вышла заминка… Летом ей не давал покоя бизнес-проект: начать выращивать в теплицах розы на продажу, а на вырученные деньги построить церковь при «Кленах», хотя часовенка, оставшаяся от бывшей когда-то на этом месте деревеньки, уже имеется — в ней раз в неделю беседует со всеми желающими хмурый отец Климент. Евсюха от него в восторге: он внимательно слушает, дает мудрые советы, строго, но справедливо наказывает.

— За что же наказывает? — полюбопытствовала я.

— Как за что? — возмутилась старуха, — за грехи, конечно.

— И как же он наказывает?

— По-разному. Например, налагает на несколько дней обет молчания. Или запрещает есть что-нибудь вкусное, то, что особенно любишь. Или обязывает прочитать сто раз «Отче наш».

— Но разве можно наказывать молитвой?

Евсюха свысока взглянула на меня:

— Не стоит, Настасья Александровна, размышлять о вещах, в которых ничего не понимаешь. Кстати, о вашей психологии отец Климент отзывался, как о ереси.

— Да ну!

— И сказал, чтобы мы больше к вам не ходили, что помочь нам может только Господь Бог.

— Это верно.

Я решила поговорить с батюшкой.

В одно из воскресений направилась в часовню. Высокий и худой, отец Климент стоял ко мне спиной и что-то горячо шептал. Особенно остро с мороза пахло воском и ладаном, и еще чем-то неоспоримо торжественным.

— Батюшка, — окликнула я его. — Вы можете уделить мне несколько минут?

Он вздрогнул, обернулся.

— Что вам? — удивление пополам с раздражением.

— Поговорить.

— О чем?

— Вы знаете, я работаю здесь психологом. Мне известно, как вы относитесь ко мне, точнее, к моей работе. Но поверьте, отец Климент, я искренне пытаюсь помочь старикам. Может, у меня не всегда получается…

— Это под силу только Господу нашему, — сурово сказал он.

— Да, конечно. В глобальном смысле. Но все же кое-что можем сделать и мы, не правда ли?

— Вот что я вам скажу. Занимайтесь лучше спасением своей собственной души. А об их душах, — батюшка махнул рукой в сторону пансионата, — позаботятся и без вас. Этим займется церковь и ее служители.

— Средневековье какое-то…

— Вы, я вижу неверующая, — заключил отец Климент.

— Скорее сомневающаяся. Мне, честно признаться, не все понятно в христианстве, не все для меня приемлемо.

— Вера должна быть беспрекословной!

— Но главное ведь не в этом.

— А в чем же? — насторожился он.

— Мне кажется, как это ни наивно звучит, в том, насколько сильна в человеке потребность делать добро. Постоянная готовность к этому деланию. Как бы вам объяснить?