Светлана Петрова - Кавказский гамбит

И не важно, что за нее заступилось время. Время, которое внутри нас. Пока мы маленькие, оно тянется медленно, и так хочется поскорее сделаться взрослыми. А когда вырастаем, мужаем, потом дряхлеем, время бежит все быстрее и быстрее, пока не окажется там, где его уже не видно. От старости Шапошникову не поможет ни бронежилет былой славы, ни услужливая жена. Наконец-то пятнадцать лет разницы оказались кстати.

Ходом своих мыслей Наталья Петровна осталась довольна и даже снова пришла в хорошее расположение духа.

Как ни противился Панюшкин природе, порог желаний с каждым свиданием медленно, но неуклонно повышался. Его мечта чудесным образом обрастала плотью, воображаемые артерии и вены, совсем как настоящие, наполнялись условной кровью, вскипающей от возбуждения. Сначала его устраивало просто находиться в комнате у Зины, потом — сидеть рядом, держать маленькую руку в своей. Однажды он погладил ей колено, и она не заругалась. Он начал пристраиваться поближе, поплотнее, чтобы ощущать живительное тепло ее тела.

Чувства, которые испытывал Василий, становились все сложнее. Он не уловил, когда они на него свалились, возможно, всегда находились где-то рядом и ждали своего часа. К случившемуся Панюшкин отнесся с несвойственной серьезностью. С ним явно что-то происходило. Любовь? Про любовь он понимал смутно: и кошку люблю, и водку люблю, и в шахматы играть люблю. То, что он делал с девками под кустами — точно не любовь, хотя приятно. Капа? Да, наверное, говорил ей, что любит, но очень давно, теперь даже не верится. Только и тогда совершалось что-то другое. В общем, Вася готов был поклясться, что ничего подобного прежде не ощущал.

Влечение нарастало, давило и пугало одновременно. Он боялся не самого процесса обладания, а того, что за ним последует. Знал это угасание радости после выброса энергии, когда женщина делалась безразличной, а то и противной. Конечно, Зина такой стать не может, но потерять даже частичку восторга казалось невероятным злодейством. Со своей стороны, и она может в нем разочароваться — крепок, но ведь не молод и собой не так уж хорош, и кто знает, с кем она станет его сравнивать, надо хоть в баню почаще ходить. Тревожило предчувствие, что близость с Зиной обязательно обернется чем-то непривычным, незнакомым, способным изменить все и неизвестно в какую сторону. Вероятно, потребуется брать на себя обязательства, чего он всегда ловко избегал: сознание долга может отравить самую большую радость. Уход от Капы он осилит — в конце концов они свое пожили, что задумали, осуществили, детей вырастили, женщина она самостоятельная, в мужике и в поддержке мало нуждается, не то, что Зина. Правда, тогда нарушится заведенный порядок вещей, воспринимаемый им как самостоятельная ценность, поколеблется отрадная устойчивость мира. Впервые в жизни Василий опасался счастья.

Конечно, перечисленные соображения в уме Панюшкина так ладно не выстраивались, но на интуитивном уровне он упорно оттягивал решающий момент. Ему даже удалось вывернуться из патовой ситуации в День железнодорожника.

В первое воскресенье августа, после корпоративной вечеринки, Зина пригласила Василия к себе на праздничный ужин. Заранее наготовила вкуснятины и усадила дорогого гостя за большой складной стол, который по этому случаю извлекла из-под дивана. От обилия блюд разбегались глаза: истекающий жиром рыбец, жареные креветки в чесночном соусе, фаршированные брынзой помидоры, сулугуни с базиликом, завернутый в тонкий армянский лаваш. Еда удивила, но не прельстила, и водка в матовой бутылке с иностранной надписью оказалась ничем не лучше расхожей отечественной с зеленой наклейкой. Вася настороженно выпил пару стопок и, миновав селедку, распластанную на узкой длинной тарелке вместе с головой, взял из консервной банки пряную таллинскую кильку, уложил ее поверх намасленной черняшки и прижал пальцем, чтоб не сползла.

— Плохо ешь, — сетовала хозяйка, пододвигая гостю тарелку с хрустящей свиной отбивной на косточке. — Сказал бы что любишь, я бы приготовила.

— Тебя люблю, — неожиданно сказал Панюшкин и зажмурился.

У Зинаиды дрогнула вилка, на которой она несла ко рту большую греческую маслину. Вкусов Черемисина она уже не помнила, а Нестор пожрать был здоров. Оба они клялись ей в любви, и лучше бы Васька промолчал. В прежней неопределенности, в предвкушении счастья, счастья было больше хотя бы потому, что нельзя потерять то, чего еще нет.