Елена Колина - Через не хочу

…Спустя несколько минут Нина, умело накрашенная Аленой, с ярко-голубыми веками (польские тени), нежно-розовыми губами (польский блеск для губ), чуть припудренным лицом (французская пудра Ольги Алексеевны, украдкой вытащенная Аленой из ее сумки) и естественным от волнения румянцем, стояла у двери в прихожей, как приготовленная к запуску ракета — оставалось только сказать «пуск!».

— Умри, но не давай поцелуя без любви, — хихикнув, напутствовала ее Алена.

— Он симпатичный, он в тебя влюблен, просто умирает, — зомбирующим голосом сказала Ариша.

Из кухни отдаленным гулом послышалось «Олюшонок, чаю…» с протяжным зевком. Нина вопросительно произнесла: «Я пошла?» Она была так возбуждена, словно все это — не записка неизвестно от кого, а записка от принца, словно все, что сейчас произойдет, свидание, признание — ее судьба. Она взялась за ручку двери, обернулась к девочкам и, блестя глазами, решительно повторила «я пошла!» и вдруг развернулась и, скинув туфли, направилась на кухню.

— Дура! Трусиха! Подлиза! — вслед ей возмутилась Алена.

— Ну, если она правда не может… — разочарованно вздохнула Ариша.

— Что тебе? — спросила Ольга Алексеевна, глядя сквозь Нину.

Обычно Нина не выдвигалась на первый план, дожидалась, пока на нее обратят внимание, а сейчас вошла в кухню и встала у стола, словно пришла на прием к Андрею Петровичу.

— У меня вопрос… — Нина кивнула в сторону Андрея Петровича, стесняясь обратиться прямо к нему.

…Дура, трусиха, подлиза Нина действительно не могла. Неизвестный мальчик не был для нее важен сам по себе — что мальчик? Мальчик, записка — все это воплощало в себе любовь. Но даже любовь сейчас была в ее жизни актером второго плана, а главным героем ее жизни был ее отец. Не может она быть счастливой, если нарушит правила!..

Смирнов строго-настрого запретил девочкам вступать в контакт с незнакомцами. Это не было обычное правило для барышень из хороших семей «нельзя знакомиться на улице», девочкам было многое нельзя. Дочери хозяина Петроградки не могут жить так, как живут обычные люди. Он занимает такое положение, что возможны провокации. Алена смеялась — что, американские шпионы выпытают у них секрет бомбы? Диссиденты заставят подписать письмо за вывод войск из Афганистана? Космические пришельцы унесут их на Луну?.. И действительно, кто и зачем мог напасть на барышень Смирновых?

Нина протянула Андрею Петровичу записку:

— Вот. Нельзя?..

Зависимая жизнь сделала Нину большим мастером подтекста, и эта ее фраза была верхом тактичности. Вместо очевидного «вы говорили, что нам нельзя» она, привычно избегая обращения на «вы», сказала «говорили, что нельзя», тем самым не причисляя себя к его дочерям, не придавая себе в его глазах столько же ценности… Не слишком ли много внимания этим «ты» или «вы», безличным глагольным формам и прочим лингвистическим тонкостям? Какая, в конце концов, разница, как именно сказать! Но язык человека самым точным образом отражает его личный способ интерпретации картины мира и даже его личные нормы поведения. И в этой страной фразе «Нельзя?..» ясно проявляется Нинина картина мира. Она не иронизировала, не оценивала правильность распоряжений, не лавировала, оценивая строгость запретов, запрет был, и если Алена с Аришей нарушали правила — она нет… Лингвистическая изощренность и следующее из нее лавирование в смыслах приводит к тому, что человек чаще предпочитает молчать, говорит меньше, чем мог бы, — и больше думает. Нина думала, что, нарушая запреты, Алена умничает, а Ариша дурит, запреты означают, что тобой дорожат, и Андрей Петрович знает лучше… В общем, говоря детям «в лесу волки», отец прав просто по праву отца, к тому же в лесу может оказаться волк. Вполне зрелая мысль.

Андрей Петрович взял записку, прочитал вслух: «Нине Смирновой. Нина, ты мне очень нравишься. Я хочу с тобой встретиться. Приходи в садик в Щербаковом переулке, когда сможешь».

— Я его не знаю, он через Аришу передал… — пояснила Нина.

— Не знаешь, ну и сиди дома, — хмыкнул Смирнов и отвернулся — разговор окончен.

И тут с Ниной случилось, на его взгляд, что-то совершенно необъяснимое. Она стояла перед ним, как солдатик, молча, руки по швам, а по щекам текли черные ручьи. Он сердито буркнул: «Чего это ты мне тут ревешь…», не поняв, что это была тушь, смешанная со слезами, беспомощно и сердито посмотрел на жену, почему она ему тут ревет черными слезами, и затем опять на записку — «Нине Смирновой…».