Елена Колина - Через не хочу

«Илюшка у нас красивый, у него своих делов по горло» — тоже ее слова.

Мария Моисеевна — мудрец. У красивых своих делов по горло.

В «Сладкоежке» Илья сказал учительнице Мариночке: «Моя жена отнеслась к этой истории философски». Фира — философски?! Она была так зла, что только слепой не увидит! И эта ее бешеная злость марафонца, который все поставил на победу и, не добежав до финиша, с размаха уткнулся в стену, было — «Моя жена отнеслась к этой истории философски»?! Да Фира головой бы эту стену разбила!

В июне Лева должен был готовиться к олимпиаде вместе со всей командой в Академгородке под Москвой, а в июле — Вашингтон.

Фира собирала документы. Количество необходимых справок множилось, каждая следующая справка была нужна срочно и казалась трагически недостижимой, и — вот еще одна справка, и все, и — все оказалось напрасно. И огромный Левин труд, и яростный сбор документов, и вся ее жизнь, положенная на Левино прекрасное будущее… В конце апреля овировская тетка-лейтенант объявила Фире, прибежавшей с последней справкой: «Зря торопились, справка не нужна, все равно остальные документы вашего сына потерялись». Фира не заплакала, посмотрела в глаза овировской тетке-лейтенанту прямо и смело, словно та вела ее на расстрел, и та ответила официальным взглядом: «выйдите из кабинета» и неофициальной гримасой «я-то тут при чем?». Казалось бы, событие международного масштаба, престиж образования, честь страны, — такое значительное большое , — а закончилось все на крайне низком уровне, на уровне овировского стола: по одну сторону — крашенный пергидролем лейтенант службы госбезопасности, по другую — Левина мама…

Перед тем как войти в дом, Фира на секунду замерла, повторяя слова, которыми она придумала утешить Илью: «Что ни делается, все к лучшему, Лева не поедет на олимпиаду, зато мы летом поедем с Кутельманами в Грузию».

На слове «Грузия» Илья побледнел, лег на диван, укрылся пледом, полежав минуту, вскочил, вскричал: «Я так и знал, я всегда знал, что этим кончится!» — опять лег, укрылся пледом… У него вообще была манера при любых неприятностях немедленно стать главным персонажем, он легко впадал в мрачное молчаливое отчаяние, Фира пугалась, утешала, бросалась предлагать конкретные пути, но Илья барахтался в своем мрачном отчаянии, как в вате. Это бывало и по совсем незначащим поводам, но в данном случае повод был ужасен, и Илья имел полное право, как говорила Фирина мама Мария Моисеевна, «на цыганочку с выходом».

Остаток вечера она утешала Илью, лежащего на диване с трагическим лицом.

— Все в этой стране мерзость, все… — слабо приподнимаясь, чтобы отпить из поданного Фирой стакана, шептал Илья. — И ведь как подло не пустили, отрезали хвост по кусочкам! Сказали бы сразу: «Резник на олимпиаду не поедет, потому что он еврей», а то — справку, еще одну, и еще одну… Как мне, еврею, жить в этой стране? А еще ты, Фира… Твои слова «все наше лучше»?.. Ага, молчишь, — твои.

Фирой он называл ее только в самые строгие минуты.

Фира действительно была ярой защитницей всего «нашего». Ей и сейчас было бы нетрудно возразить Илье — можно ведь просто разделить хорошее советское «наше»: Трифонов и Нагибин, БДТ и фильмы Рязанова, 239-я школа и участковый врач, выходивший Леву в бесконечных ангинах, — и советское «их», оскорбительное, подлое, воплощенное в пергидрольной тетке-лейтенанте из ОВИРА. Но было не время заводить споры, и, оставив Илью, продолжающего с дивана обвинять советскую власть, — Рейган, империя зла, запрет евреям на выезд, — Фира заглянула к Леве.

Лева плакал. Шептал: «Мама, что я сделал?.. — И на секунду вздохнул: — Там… задачи…» Виновата «эта подлая страна», внезапно показавшая блестящему ребенку огромную злобную фигу, но никакие «Рейган, империя зла» не имели значения, где Рейган, а где Лева, лежащий ничком на кровати в крошечной комнатке, из которой никогда не выветривался запах коммунальной кухни? Ни одно рациональное объяснение не работало, только мамино тепло, и она так крепко обняла Леву, словно он снова ее домашний толстенький мальчик и ему, как грудное молоко, нужна ее защита. Вот только она не сумела его защитить: предъявляешь миру прекрасное, а мир — раз, и кулаком в лицо… Фира плакала, шептала: «Мальчик мой, прости меня, прости», — просила прощения за то, что родила его, такого талантливого, не в той стране.

Плакала Фира, плакал Лева, но оказалось… потом оказалось, что несчастье может обернуться самым ярким счастьем — эта минута их душевного единения была самым прекрасным, что Фира пережила за всю жизнь.