Джастин Торрес - Мы, животные

В нем я откровенно, бесстыдно описал свои фантазии о тех мужчинах на автобусной станции, все перебрал, чему хотел подвергнуться с их стороны. Это был каталог воображаемых извращений, неистовая порнография, направленная на меня, стирающая меня с лица земли. И все это лежало теперь у моей матери на коленях.

Минута сгустила мои мысли и страхи, заставила их потемнеть до черноты, зрение мое затуманилось — и пошла лавина: нутро просело, член скукожился, колени подогнулись, и я упал на них, больно упал.

Я стоял на коленях у самой двери, и, когда я обратился к Ма, мой голос был спокойным, уверенным.

— Я тебя убью, — сказал я.

Папс бросился было на меня, и мои братья — первый раз в жизни — удержали его. Но у меня на глазах это удержание превратилось в объятия; не позволяя ему ринуться вперед, они в то же время давали ему опору, помогали стоять прямо — иначе он сам мог оказаться на коленях; и тут я понял, что не только Ма, но и все они прочли, что я написал о своих фантазиях и мечтаниях, и теперь знают правду, которая заключена в моей маленькой тайной тетрадке.

Прошло два часа, и меня посадили в машину и повезли в психиатрическое отделение общей больницы, откуда меня потом переведут в специализированную больницу штата. Позднее я стал сомневаться: неужели я действительно верил, что тетрадку не найдут? Может быть, все эти слова были для них, чтобы они открыли сами себя и открыли меня.

Но до всего этого — до того, как меня привязали к каталке и накачали успокаивающими, до того, как я испытал на себе бесполую враждебность медперсонала, — давайте взглянем на меня, стоящего на коленях в общей комнате: вот мои мягкие курчавые черные волосы, давно не мытые; вот мое лицо, не без угрей, но горящее юношеским румянцем; вот мои руки, разведенные в стороны, ладонями кверху; вот мои тонкие пальцы — пальцы пианиста, говорила Ма; вот мой вздернутый подбородок; вот мои глаза, обращенные на родню, которая застыла передо мной, как бронзовая скульптурная группа, обозначающая скорбь. Руки Папса перекинуты через плечи моих братьев; он на них опирается, а каждый из них прижал одну ладонь к его широкой груди; они уже сравнялись с ним ростом; их тела — обструганные варианты его тела, лицо — одно, общее, наше; Ма встала со своего сиденья, подошла, она тоже успокаивает Папса, поддерживает, тоже положила руку ему на грудь. Все до одного лучезарны, великолепны. Приняли передо мной позу. Это был последний раз, когда все пятеро находились вместе в одной комнате. Я мог подняться с колен; думаю, они заключили бы меня в объятия.

Вместо этого я повел себя как животное.

Я попытался содрать кожу с их лиц, а когда это у меня не вышло — со своего собственного лица.

Они придавили меня к полу; я брыкался, плевался, вопил, не щадя глотки. Я проклинал их: все мы, все без исключения, шлюхины дети, дворняги, наша мать трахалась с чудовищем! Они притиснули меня, не отпускали. Поначалу они защищались, отвечали на мою ругань руганью, давали мне пощечины, но, чем дичее я делался, тем больше они погружались в свою любовь ко мне. Все четверо. Я загнал их в эту любовь и, загнав, бросал им вызов: мудаки, идиоты сраные, вам ведь нравилось это читать, возбуждало, я знаю! Я брызгал слюной, раздувал ноздри, мое тело, зажатое ими, билось в конвульсиях. Мой голос ввинтился в истерику, рассыпался кашлем.

Я изрыгал непростительные слова, вел себя как животное.

Что со мной оставалось делать, как не отправить меня в зоопарк?

Взгляните: отец бережно кладет сына, полностью одетого, в ванну, которая наполняется водой. Ванная комната маленькая, без окна, в ней душно. Мать стоит в двери, похожая на актрису немого кино: восемь пальцев у рта, вся дрожит. Отец поворачивается к ней, кладет ладони ей на запястья и опускает ее руки вниз, все время шепча ей на ухо. Мать, глубоко вздохнув, кивает, кивает.

Потом отец выводит ее в коридор и закрывает за ней дверь. Облизывает два пальца, поднимает руку и выворачивает одну из двух горящих над зеркалом лампочек.

— Мне давно уже кажется, что в этой ванной слишком светло.

Подбородок паренька начинает трястись.

— Mijo, — говорит отец. — Сынок. Тебе надо помыться.

Взгляните, как отец роется в шкафчике под маленьким железным умывальником, ищет мочалку. Льет в умывальник горячую воду, оттуда идет пар. Насвистывает. Мыло, мочалка, пар, пена. Насвистывает.

Посмотрите на сына, убаюканного этими звуками, этим ритуалом: насвистывание, вода, мыльная пена, плеск. Отец намыливает мочалку. Теперь сыну остается только ждать.