Джастин Торрес - Мы, животные

— Нет, малышка, у нас не вечно это будет продолжаться.

— Ну, так что мы будем делать?

— Что надо, то и будем делать, я думаю, — сказал Джоэл.

Мне стало не очень понятно, за кого он говорит.

— А что надо?

— Пока точно не знаю.

Он натянул шнур, как тетиву, и пустил воображаемую стрелу.

Теперь, когда Папс вернулся, он хотел быть с нами, чтобы все пятеро были вместе, всегда и везде. Он пригнал нас на кухню, дал большие ножи резать лук и кинзу, сам стал перебирать фасоль и варить рис, а Ма говорила с ним, трещала не умолкая, нюхала воздух и подмигивала нам.

После ужина Папс повел нас всех в ванную, никакой пены, только шесть дюймов серой воды и наши голые задницы, колени, локти и три маленьких членика. Намыленным куском махровой ткани он тер нас немилосердно. Когда мыл нам голову, он впивался ногтями в кожу и велел не дергаться, а то в глаза попадет шампунь. Мы, тарахтя, играли в моторные лодки: заставляли кусочки пенопласта лавировать между зубочистками и островами, которыми были крышки молочных бутылок. Старались не бояться, когда он нас хватал, старались не уворачиваться.

Ма стояла над умывальником, смотрелась в зеркало, выщипывала брови и завивала ресницы блестящими металлическими инструментиками.

— Понежней с ними будь, — сказала она, даже не глядя на него, даже не моргая.

Оба они сверху были раздеты, на Ма — лифчик телесного цвета и плотные хлопчатобумажные рабочие брюки, Папс, чтобы нас помыть, снял рубашку. Нам все было видно: что наша кожа темней, чем у Ма, но светлей, чем у Папса, что Ма худенькая и подвижная, ее ребра — мягкая лесенка от грудей вниз, к талии, а Папс мускулистый, руки — сплошные мышцы и связки, кисти жилистые, грудь поросла курчавым волосом. Он был как животное, наш отец с его румяным смуглым лицом, в нем главное было — тело, инстинкты, на его просторных, массивных плечах нам всем, даже Ма, доводилось кататься. У Ма плечи были покатые, узкие, как бы соскальзывающие с ее птичьей шейки. Ростом она была чуть больше пяти футов, даже Манни мог ее поднять, и, когда Папс называл ее хрупкой, он иногда имел в виду, что мы должны обращаться с ней очень-очень бережно, а иногда — что ей вообще легко причинить вред.

Папс встал к унитазу, и мы увидели, какой у него он большой, увесистый, какая у Папса и там темная кожа, и увидели сильную струю, длинную, звучную, резкую. Ма отвернулась от зеркала; мы увидели, что она тоже туда смотрит. Он застегнул молнию и встал позади нее, потом запустил руки ей под лифчик, и мягкое под его пальцами сплющилось, перекатилось. Нас это опьянило, потому что это опьянило ее, хоть она и оттолкнула его. Они играли друг с другом, и никому не хотелось ни уходить из ванной, ни драться, ни плескаться, не хотелось портить минуту.

Папс прислонился к стене и смотрел, как Ма поправляет на себе бретельки; он улыбался и урчал. Мы видели его взгляд, исследовали его голод, и он знал, что мы смотрим и понимаем. Он подмигнул нам: хотел, чтобы мы знали, каким счастливым она его делает.

— Девочка моя, — сказал он, шлепнув ее по заду. — Нигде больше нету такой на свете.

— Они пневмонию у тебя подхватят, — сказала Ма, и он по одному начал вылавливать нас из ванны, ставить на сиденье унитаза и вытирать. Он брал нас за щиколотки и обрабатывал ступни снизу, тогда приходилось держаться за его плечо или ухватывать сколько получится из его афро. Он залезал нам полотенцем между пальцами ног, между ягодицами, под мышки, нам было щекотно, а он делал вид, что не понимает, какая тут может быть щекотка. Головы он нам вытирал долго, до саднящей кожи, до головокружения.

Закончив с очередным из нас, Папс всякий раз прижимал к его ладони свою. Джоэлу и Манни он при этом ничего не говорил, а вот с моей рукой не расставался чуть дольше, пристально глядя на меня и кивая.

— А ты вырос, — заметил он, и я, торжествуя, улыбнулся, выпрямил спину, расправил плечи.

Ма и Папс начали обсуждать наши тела, что в них меняется и как быстро; шутили, что надо наделать еще мальчишек нам на смену. Мы смотрели на них; они глядели друг другу в глаза, дразнясь и смеясь, их слова были теплыми, мягкими, и мы нежились в ласковости их разговора. Мы в эту минуту были в ванной все вместе, и ничто никого не тревожило. Мы с братьями были мытые, сытые и не боялись расти дальше.

Мы залезли обратно в опустевшую ванну, все еще закутанные в полотенца, а родители сделали вид, что этого не заметили. Мы увидели их притворство, и оно взвинтило нас. Мы задвинули занавеску душа и сбились вместе, глядя друг на друга широко открытыми, нетерпеливыми глазами.