Виктор Мартинович - Сфагнум

Шульга, бежавший немного впереди, был сбит с ног вдруг, с налету, без предупреждения. Он перелетел через что-то большое и холодное, перекувырнулся через голову и проехал около метра лицом по смеси воды и болотных трав. Серый и Хомяк, услышавший мертвенный стук упавшего тела, замерли на месте, решив, что преследование вошло в финальную стадию и сейчас начнется рубка с кем-то или чем-то — рубка, которую лучше встретить, сгруппировавшись и пытаясь бить в ответ, закрыть шею и живот руками, не давая жрать себя со спины. Шульга лежал не двигаясь, землетрясение под ногами слегка улеглось, вокруг было тихо.

— Шуля? — позвал Хомяк, заикаясь.

— Я, — отозвался Шульга.

— Что там? — снова спросил Хомяк.

— Не понял. С ног сбило. Сейчас, — он застонал, вставая. — Больно. В две ноги. Руки-ноги на месте. Но ебнуло сильно. Но без переломов. Вроде переломов нет. Только синий весь буду — ебнуло.

— Что там? — спросил Серый угрожающе. — Кто?

— Да я не понял, — Шульга на четвереньках подполз к месту, где был сбит с ног. — Еб твою! Пацаны! Еб твою!

Поскольку его голос скорей отдавал ликованием, чем страхом, Хомяк и Серый сделали несколько неуверенных шагов в полной тьме и нащупали гладкий холодный металл перед собой.

— Машина, пацаны! — вскрикнул Шульга. — Не знаю, как, но к машине вышли!

Троица хлопнула дверями и забралась внутрь: Хомяк с Серым прыгнули на заднее сидение, чтобы уравновесить зарывшийся носом корпус. Шульга забрался на водительское место и щелкнул выключателем, салон осветился скупым свечным светом пятиваттной лампочки: до аккумулятора вода не добралась.

— Я об капот ебнулся и улетел, — объяснил Шульга, растирая ногу.

— Я до утра отсюда не пойду, — потрясая кулаком, провозгласил Хомяк.

— Я тоже, — сказал Серый.

Все тревожно всмотрелись в сгустившуюся после включения света в салоне заоконную тьму.

— Главное, чтоб как в фильме про динозавров не получилось, — Хомяк фильм «Парк Юрского периода» помнил приблизительно и не был уверен в том, что там действительно присутствовал леденящий душу момент извлечения спрятавшихся в автомобиле туристов гигантским ящером. Но приятели поняли, что он имел в виду.

— Да и нечего идти. Погуляли. Рассветет — пойдем, — сказал Серый.

— А что это было? — попытался снизить градус жути придурковатыми предположениями Хомяк. — Медведь, наверное? А, пацаны? Просто тут эхо такое, сильное. А там медведь плескался. Мылся. Или рыбу ловил. А мы драпанули.

— Ага, медведь! — хмыкнул бледный Шульга. — Хомяк, блядь. Небесный Хомяк.

— Что-то ходит. Ходит там! — вдруг взвизгнул Хома. — Шульга! На хер свет! Зачем привлекать?

Шульга выключил свет и троица прилипла к окнам. Машину слегка покачивало при каждом перемещении в салоне — пропитанный влагой торфяник амортизировал, как водный матрас. Во всплесках, доносившихся снаружи, в шорохе, в покачиваниях машины легко было представить враждебные движения. Возможно, впрочем, вокруг машины действительно кто-то или что-то ходило.

— Не видно, — сказал Хомяк. — Что там ходит-не ходит. Не видно. Но свет не надо. Серый, не сопи ты так, — нервно вскрикнул он еще через несколько минут. — Сопишь, как будто там ходит кто-то.

— Что мне, вообще не дышать? — возразил Серый.

— Не дыши. Или ртом дыши. Но чтоб не было хлюпаний этих.

Друзья притихли, но громких посторонних звуков больше слышно не было. Через несколько минут на них спустилась сонноватая одурь, которая часто следует сразу после сильного, до тошноты, испуга.

— Чуть за не хуй делать не полегли, — вздохнул Шульга. — Вот так, живешь-живешь, а потом — хоп. И все. И концы тебе. Зачем жил?

— У меня в доме еврей был, — подхватил его мысль Серый, — он на пианино играл. Бывало, придешь с тренировки, уставший, засыпаешь уже, а он — дрынь-дрынь сверху! Ссука! Ну я как-то с друганами на лавке выпил — у нас лавка была под домом, мы там на гитаре. Бабы-малолетки, всё в ажуре. Ну, накатил я, а он — дрынь-дрынь. Спать хочется. Ну, я с квартиры вышел, поднялся, говорю, слышь, ты че играешь? А он такой нормальный, старый уже. Чего его бить? Ну, я поскольку выпил был, думаю, побакланю. Говорю, слышь, вот ты на пианино можешь. Ты объясни мне, какие кнопки нажимать, а какие не нажимать, чтобы была музыка? Чтобы, как бы ты ни шлепал по кнопкам, чтобы все мелодично, как у Круга, получалось. А он мне: «Не, так нельзя, сольфеджио, хуеджио». Я говорю, стоп, дед, ты мне, кнопки покажи. Какие кнопки жать. Чтобы мелодично. Чтобы то, что наболело или когда баба бросит — чтобы в музыку сразу. Он говорит, учиться надо, десять лет, хуе-мое. Я говорю, какие, на хуй, десять лет. Ты мне три кнопки покажи, ну или пять. Мне больше не надо. Но чтобы работало, понимаешь? Что ты, как немец, блядь? А сам думаю, — научусь: вот когда хуево будет на душе, когда пизды дадут или когда баба ушла. Или когда как с этой. Из Октябрьского. Ну, вы понимаете. Ну, пианино заберу у него, дома поставлю. И буду эти кнопки жать. Ну, с душой так. С отдачей. И тогда — не так хуево, понимаете? Вроде было хуево, а оно все — в музыку. В звуки. А он, еврей этот, говорит: «Невозможно»! Слышите, пацаны? Не-во-зможно! Либо десять лет учись, либо иди на хуй. И вот музыка эта, которая когда хуево, — она в тебе и все. В тебе, пацаны. И все! И никому больше не слышна. Такие дела.