Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Когда таксист закончил, в машине воцарилась тишина, ударившая по ушам, а через мгновенье неожиданно грянул громовой раскат. Это захохотал второй механик.

— Ха-ха-ха! Во дает! Ай, молодца! — Титов смеялся, сотрясаясь всем телом и утирая обильные слезы. — Уел! Ах ты, мерзавец! Разбойничья твоя рожа! Ух, не могу!

Таксист, не ожидавший такой реакции, озадаченно поглядывал в зеркало, что-то бормоча про себя. Потом прыснул, раз-другой, и тоже расхохотался. Смеялся он тонким голосом, совсем не тем, которым ругался, мелко, рассыпчато и с какими-то прихрюкиваниями. Тут уж я не выдержал и засмеялся. Глядя на меня, Титов затрясся еще больше, он уже не мог говорить, только стонал и ухал, а на переднем сидении заходился таксист, мотая лысой головой и, кажется, совсем не глядя на дорогу. Развалюха «форд» вихлял по проезжей части, поскрипывал и сотрясался, в меру своих невеликих сил разделяя общее веселье.

Как только к Титову вернулся дар речи, он похлопал таксиста по плечу:

— Эй ты, кватро долларс, как хоть тебя звать-то? Я — Олег! — он ткнул себя пальцем в грудь. — Вот он — Константин, а тебя как звать?

— Рауль! — важно представился таксист.

— Рауль? Ай, молодца! — снова восхитился Титов. — Ну, будем знакомы, Рауль, — он протянул ему руку. — Классный ты мужик!

Таксист, наполовину обернувшись, учтиво пожал руку и улыбнулся.

— Послушай, Рауль, давай выпьем с тобой! Выпьем! — Титов сделал жест, будто он залпом выпивает стакан. — Тринкен шнапс! За знакомство, давай!

— Но, но! Но дринк! — замотал головой Рауль. — Трабахо! — он постучал рукой по приборной доске.

— Ну пива-то можно! — возразил Титов. — Студент, скажи ему, что пива можно. Пиво! — он попытался жестами изобразить пивную кружку. — Я угощаю! Слышь, Рауль? Давай! Пивка холодненького! Заодно и покупочку тут кое-какую обмоем. — Он показал коробку с плеером. — Видал?

Чтобы переспорить второго механика, нужно быть сверхчеловеком. Рауль им явно не был, несмотря на свои незаурядные способности по части декламации. Поэтому через некоторое время вся наша компания оказалась в баре. По одну сторону от меня, за густо заставленным бутылками столом, клевал носом порядком уже поднабравшийся Рауль. По другую сторону восседал Титов. Вместе с Олегом мы пели, а точнее сказать, орали: «Прощай, любимый город! Уходим завтра в море». Нам с почтительностью угощаемых внимали пять или шесть совершенно незнакомых мне людей, которые тоже сидели за нашим столом. Я хочу сказать, что был абсолютно счастлив в эту минуту. В самом деле, что еще может чувствовать человек двадцати лет от роду, когда он у черта на рогах, в тропической Панаме, сидит в портовом кабаке вместе со своим дорогим корешем среди уважительно притихших аборигенов и во все горло орет: «Прощай, любимый город!». Лучшую, между прочим, песню в мире.

Из кабака в порт мы возвращались пешком, потому что ни у Олега, ни у меня не осталось денег даже на автобус. Мы бодро шагали по блестящему антрацитовому шоссе, обсаженному высоченными пальмами. Верхушки пальм упирались прямо в небо, где не было ни одной знакомой звезды. Олег продолжал что-то напевать себе под нос и при этом небрежно размахивал пластиковым пакетом, в котором лежала коробка с плеером за десять долларов.

Они появились на Пляже в начале десятого утра. Четыре человека спустились с обрыва по тропинке, миновали рыбацкие лодки и направились в нашу сторону. Я постучал по ограждению, Дед, возившийся с приборами на мостике, тут же выбрался на крыло. Я показал рукой в сторону дальней оконечности Пляжа.

— Не деревенские? — Дед приложил ладонь к глазам: — Не похожи.

Люди цепочкой. Шедший первым был невысокого роста, одет в шорты и куртку цвета хаки, на голове ковбойская шляпа с заломленными полями. Полицейские и военные таких здесь не носят. Двое, шедшие последними, были вооружены, за плечами у них висели карабины.

С трудом удалось растолкать спящего Ваню.

Не оправившись ото сна, он недовольно уставился на приближающихся людей и спросил:

— А сколько времени?

Дед скомандовал: по местам! Мы рассредоточились по палубе. Дед на баке, я у мачты, Шутов за надстройкой. У Деда была ракетница, у Вани топор, пневматическая винтовка досталась мне. Винтовка, конечно, одно название. В рейсе из нее стреляли по чайкам, когда они в слишком большом количестве обсаживали провода и антенны. При попадании пульки птица издавала обиженный вопль и улетала. За ней срывались остальные. Ни одна чайка серьезно не пострадала. Теперь этой винтовкой мне предстояло отбиваться от врагов с настоящими карабинами.