Елена Крюкова - Золотая голова

Из дверей другой комнаты медленно выходит полосатый, как матрац, кот. По полу несет сквозняком. Кот подходит к Тонкой, вздымает лапу и осторожными когтями берет, цапает ее за подол платья, похожего на детскую ночную рубаху. И тянет, тянет ткань на себя. И в ткани — дыры.

— Воз-люб-лен-ныя-а-а-а! — недуром кричит Кузя и выше поднимает бутылку.

И переворачивает ее. И поливает водкой Белого, белой паленой водкой, остро пахнущей бездомной псиной, Беса и Тонкую, на полу лежащих, кота, старые башмаки, старые газеты, старые половицы.

Однажды шли они с Тонкой там, где она жила, в предместье, в пригороде бедном, железнодорожном. И не поздно вроде бы шли. Еще светло было. И тут вывернулись они. Из-за угла. Из-за старого, безглазого черного, брошенного сруба. Все бритые. Лысые. Голые головы, голые глаза. И голые, твердые, крепкие кулаки.

— Ой! — сказала тихо Тонкая.

Поздно. Ее уже отшвырнули в сторону: цыц, стой и гляди, да не убегай, сучка, иначе догоним и вмажем, хуже будет, а вот наблюдай, глазенки пошире растопырь.

Главарь близко подошел к Бесу, так близко, что его грудь под грязной рубахой похотно, зверино коснулась груди Беса.

— Ты скин? — жестко кинул он Бесу.

И мотнул башкой на уже отросший Бесов ежик.

Бес кивнул:

— Скин.

И улыбнулся.

— А почему ты не бритый?! — взвизгнул главарь.

Бес пожал плечами. Поглядел через лысые головы парней на Тонкую. Тонкая стояла рядом. И — слишком далеко. Так далеко. Так…

— Потому, — пожал Бес плечами.

Они навалились все разом. Тонкая не успела заметить, как и кто повалил его на дорогу. Били жестоко, умело. Били ногами. Кто-то кулаками под ребра совал. Но ногами было удобнее.

И били ногами — в лицо.

— Ой, — говорила Тонкая сама себе, — ох…

И зажимала рот рукой, чтобы не закричать.

А потом оторвала, отодрала ладонь от рыдающего рта. Завизжала, и визг ввинтился в уши бьющих:

— Спаси-и-и-ите! Помоги-и-и-и…

— Сунь ей, чтобы не вякала, — бросил через плечо главарь, поднимая ногу в туго шнурованном берце для удара.

Лысый его кореш вразвалку подошел к Тонкой, размахнулся — и — не ударил ее. Белые, яркие, бессмысленные глаза под голым лбом наткнулись на ее широкие зрачки, соленые озера. Кулак замер в полете. Разжался. Бритый парень помацал грязными пальцами Тонкую по щеке.

— Карапузечка, — отчего-то странно, сусально вывернул он выпяченными, как у негра, губищами.

И опять отшагнул к своим, к жертве.

— Не бейте его! — задушенно крикнула Тонкая.

Лысые нудно, старательно продолжали бить Беса. Тонкая слышала влажное, сытое хряканье, чмоканье ударяемой, побиваемой плоти: ч-к, ч-к, ч-к. Она скосила слепые, налитые щиплюще-водочными слезами глаза и хорошо, ясно увидела, как нога главаря размахнулась, пятка назад, потом острое, в дырявой штанине, колено вверх, и носок — твердый, как черная гиря, как нос бомбы, летящей из самолетного люка, увесистый носок пыльного, в ляпах засохшей грязи, берца — а! нет! не надо! не-е-е-ет! — в лицо — Бесу.

Хр-р-р-р-ряск!

Его лицо лежало на щеке, в пыли, и оно на миг показалось Тонкой катящейся тарелкой: поставили измазанную ягодами тарелку на фарфоровый обод, толкнули — и покатили.

И кто-то пнул в катящуюся тарелку берцем.

Хр-р-р-рак!

Фарфор, ты раскололся. Ты-ы-ы-ы-ы…

Нос был. Носа — нет. Красная дыра. Красные потеки по лицу. Красные, синие. Почему — синие?! Почему?!

Красные — кровь, понятно. А синие?! Зачем синие?! Почему синие?!

Тонкая осела на дорогу, в пыль. Грязь выдубило солнце. Острый ком грязи воткнулся ей в ягодицу, в голую кожу, под трусики. В стыдное место.

В место, которое… так… любил… це-ло…

…в живот ее пнули. Откатили.

— В бессознанке телка, — выплюнули над ней, в нее.

Она лежала на боку, подобрав под себя ноги и руки. Скрючилась. Защищала руками и ногами живот. Себя. То, что еще тайно для нее самой жило в ней.

…услышала еще плевок.

Больше не чавкало. Не хрустело.

Отдаленный, как с небес, гомон грубых голосов. Кажется, смеялись.

Перед закрытыми веками вспыхивали, обнимались и расползались синие и красные круги, кольца, стрелы.

Тонкая разлепила соленые ресницы. Она была жива, и это было странно.

Она посмотрела на Беса — он пошевелился. Да, тоже жив.

Пока — жив.

«За „пока“ бьют бока», — вспомнилась ей детская дурацкая присказка.

— Ося, — поползла она к нему, не разгибая скрюченного позвоночника. — О-о-о-ося-а-а-а-а…

И он тоже протянул к ней руки.

Они оба лежали скрюченные в пыли, на дороге нищего грязного предместья, и она подумала: как раздавленные жуки. Червяки.