Энн Брашерс - Имя мое — память

В конце третьего периода, во время длинной рекламной паузы с легковыми автомобилями и грузовиками, Дэниел начал отключаться. Когда на экране вновь появились игроки, он затуманенным взором уставился в телевизор. Камера на несколько секунд подобострастно остановилась на знаменитостях из окружения команды. Это было в порядке вещей. Так происходило всегда. Веки у Дэниела снова начали слипаться, но вдруг он краем глаза что-то заметил. Он сел, заморгав и подавшись вперед. В конечностях ощущалось неприятное покалывание.

Во втором ряду, за скамьей со знаменитостями, сидел мужчина. Высокий, с аккуратной стрижкой и в кричаще яркой куртке. Его можно было бы назвать красивым, если бы его вид не вызвал у Дэниела позывы рвоты. Мужчина держался прямо, нося свое тело, как дорогой костюм. Теперь, разговаривая с кем-то, он повернулся в профиль. Он взглянул в камеру лишь на миг, но этого оказалось достаточно. Дэниел ощутил такой мощный выброс адреналина в кровь, что ему показалось, будто глаза у него завибрировали.

Никогда прежде Дэниел не видел этого человека, но он его хорошо знал.

Вскоре он успокоился. Возбуждение, вызванное узнаванием, уступило место ощущениям, сходным с морской болезнью, когда он попытался осмыслить увиденное. Его раздражал не только вид Иоакима, напоминающий об их истории, но и сам факт, что тот тоже помнит.

Дэниелу, проведшему сотни пугающе одиноких лет наедине со своей памятью, показалось странным находиться поблизости от другого человека, знавшего о мире то же, что и он, помнившего даже некоторые из ранних жизней Дэниела. Будь здесь любая иная душа, это послужило бы утешением.

Он вспомнил о своей последней мимолетной встрече с Иоакимом на деревенской площади в Венгрии в тысяча триста каком-то году. Он уже выяснил, что у Иоакима тоже есть память, и постоянно был начеку, однако брат не подавал признаков того, что узнал его. Дэниел ждал, что брат явится в образе его дяди, отца, учителя, сына, снова брата — как часто делают значительные люди. Но в отличие от многих вещей, которых он страшился, подобного не случилось. Прежде всего, считал Дэниел, это объяснялось тем, что присущая его бывшему брату мизантропия на долгие периоды времени удерживала того в состоянии смерти. Если существовала когда-либо душа, умирающая на отдалении — на большом отдалении — от тела, то это была душа его брата. Дэниел часто представлял, как Иоаким потерянно блуждает по миру, появляясь то в Джакарте, то в Якутске.

Позднее Дэниел узнал, что Иоаким начал нарушать правила ухода и возвращения. Ужасное открытие. Дэниел не понимал, как брат это делает; он выяснил об этом от одной мистической души, своего старого (по-настоящему старого) друга Бена. А уж откуда Бен узнал об этом, Дэниелу было невдомек. Но он мог легко вообразить, что Иоаким не пожелает терпеливо ждать своей очереди, не захочет начинать новую жизнь беспомощным младенцем. Он не стал бы раз за разом выносить бессилие детского возраста. Нацелившись на мщение, не позволил бы предоставлять поиски своих врагов случаю, хотя, поступи он так, вероятно, отыскал бы их быстрее.

Невыносимо было вновь увидеть Иоакима по прошествии долгих лет. Дэниел твердил себе, что душа Иоакима умерла, но, разумеется, это было не так. В нем накопилось слишком много ненависти, чтобы исчезнуть раз и навсегда. Дэниел понимал, что Иоаким использует свою память с единственной целью — на протяжении столетий вымучивать из себя свои вендетты. Кто знает, сколько их у него было.

Дэниелу претило видеть брата в теле, которое тот не заслуживал. От одной мысли, как он это сделал и что случилось с человеком, действительно достойным этого тела, становилось тошно. Дэниел никак не мог бы узнать о том, что же затевает Иоаким. Но у него возникало смутное ощущение, что это опасно для него и для Софии, если он все-таки найдет ее.

На рубеже девятого и десятого столетий я служил гребцом на одном из судов венецианского флота, плавающего под знаменами дожа. В той жизни я был родом из сельской местности на восток от Равенны и, подобно многим мальчикам из той части света, мечтал о море. Венецианцы были лучшими моряками на свете, или так нам казалось, и у нас для этого имелись веские основания. Я поступил в свою первую команду в пятнадцать лет и двадцать один год плавал на военных и торговых кораблях, пока не утонул во время шторма у Гибралтара.

Мы, моряки, ожидали и даже надеялись умереть на море, так что это было лишь вопросом времени. У меня была прекрасная долгая жизнь и не такая уж плохая смерть, если сравнивать со многими другими. Я тонул всего дважды, и, по правде сказать, во второй раз, когда уже не пугала новизна, не возражал.