Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии

Голова легчает. Пот течёт ручьём. Подрагивающие листья деревьев за окном ощущаются на расстоянии как волоски на собственной коже. Окружающее выпукло и отчётливо — как после глубокого вдоха.

Minuet

Французов — Рамо, Куперена, Марэ или Люлли — нужно слушать не в концертном зале, сидя по стойке смирно, а на ходу или танцуя. Людовик, Король-Солнце, был, как известно, танцор. В его присутствии присесть мог только Люлли, но сам король и минуты высидеть не мог, когда Люлли играл для него. Людовик ходил с мушкетом — на уток, а за ним шли придворные музыканты, вся сотня — во главе с композитором. По ходу действия исполняли «Охотничью Увертюру», и утки не пугались музыки, но шли умирать с просветлённым сердцем.

Когда Людовик заболел до смерти, доктора оставили его на погибель, но Люлли стоял у постели, играя на скрипке — сутки напролёт. Людовик танцевал внутри погибающего тела, он танцевал, запертый внутри камеры, которая мало-помалу подчинялась его движению, преобразуясь в танцевальную залу. К утру пришедшие за телом застали Короля-Солнце посреди комнаты на одной ноге: он продолжал танцевать, и Люлли играл ему.

После этого случая медицина, наконец, признала музыку сильнейшим средством против смерти, и многие умирающие пускались в пляс, и исцелялись.

Tambourin

Такая музыка напоминает подсмотренное в детстве у кузнечиков и муравьёв, когда отъятая конечность продолжает жить, и ты нутром понимаешь, что целое — вовсе не сумма элементов, что лапка кузнечика — это кузнечик.

Bacchanales

Наслаждение музыкой — вот что я назвал бы подлинным развратом: разнузданным, ни с чем не сравнимым по размаху, зачастую сугубо физиологичным, без малейшего стыда и оглядки. Но разве можно испытывать такое удовольствие, когда вокруг столько постных физиономий? Как можно быть таким безалаберным? Кто простит тебе все эти пароксизмы страсти, минуты (или часы?) восторга, длящиеся благодаря одному лишь ритмичному колебанию воздуха, эти оргиастические пляски в пустой комнате, без свидетелей, это счастье на одного, счастье, которое невозможно ни с кем разделить, как бы тебе этого не хотелось…

Мальчик прикрывает глаза и внимательно слушает: горожане шумят, голоса их без всякого порядка громоздятся, переплетаются и вьются, запуская медленное эхо в церковные коридоры. Смех, оттолкнувшись от свода, возвращается клокотанием, мало напоминающим человеческий голос, зато похожим на ритмический ход органа или валторны. Протяжный насмешливый крик наталкивается на колонны и разбивается на множество подголосков, каждый из которых тускло переливается под куполом и тает, опускаясь вниз, на головы ничего не подозревающих прихожан. Гневное восклицание вспыхивает в воздухе подобно клавесинному аккорду, его перебивает хор возрастающих голосов, но кульминацией оказывается негромкий, едва слышный в сутолоке, доносящийся откуда-то из глубины здания прозрачный звук колокольчика.

Кардинал является прихожанам в виде тёмного силуэта в проёме арки. Толпа разом умолкает. Следующий шаг он делает в наступившей тишине, погружаясь в неё, как в воду: над колышущимися рядами возникает его лицо.

Римляне падают на колени.

Снаружи доносится вой ветра: видно, ночь будет холодной. Мальчик поворачивает голову, пытаясь определить, откуда доносится этот звук: резкий, напоминающий скрежет не смазанных дверных петель. Кардинал произносит короткое вступительное слово, коленопреклоненные отзываются низким, рокочущим «аминь». Где-то наверху хлопает окно, по неосторожности оставленное открытым: звон дорогого венецианского стекла, рассыпающегося на осколки. Мириады крошечных разноцветных «аминь».

Ночь перед Рождеством

…и через исполнение Христа получить жизнь вечную и райское блаженство.

Это — вкус лакричной конфеты, подаренной ему утром. Райское блаженство, конечно, ещё слаще. Хотя… представить себе это довольно трудно. Может быть, райское блаженство похоже на грудь Амелии, которая думает, что он ещё мал и потому не стесняется при нём раздеваться? Может быть, райское блаженство на вкус как лакричная конфета, а на вид — как грудь Амелии? Тогда на ощупь райское блаженство напоминает, наверное, мягкую шерсть Джакопо, когда тот приходит в детскую, чтобы его приласкали.