Дмитрий Дейч: Прелюдии и фантазии

— Легко сказать «подгорите», — взволновался чайник. — У этих людей нет сердца. Вышвырнут без выходного пособия!

— Между нами говоря, — вмешалась лопаточка для помешивания, — это был бы не худший вариант. Подумайте сами: что вы теряете? В вашем-то возрасте.

Чайник обиженно засопел и подпрыгнул на месте. Негромкий звон прокатился по комнате. Мусорное ведёрко забубнило по-французски, совок шикнул, и ведёрко, запнувшись на полуслове, умолкло.

— Вода выкипела, — прошипел чайник. — Прощайте.

— Вы не исчезнете, — сказала плита, — но просто изменитесь. Возможно, даже не заметив этого. Возможно, вы останетесь самим собой, но изменится мир, или, вполне вероятно.

— Я горю. У меня плавится донышко. Горячо внутри. Я… И чайник умолк.

— Так! — сказала тарелка и повторила: — Так! так!

— Что с ним? Что с ним? — закричали чайные ложечки. — Он жив?

— Чайник! — сказала плита. — Отвечай. Это ты?

— Это я, — ответил сгоревший чайник.

— У тебя голос изменился. Чайник засмеялся.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Эххххххх.

— Тебе хорошо? Чайник!

— Мне вос-хи-ти-тель-но!!! Мне так, как вам и не снилось! Ухх-ххх-хххх.

— Как же так? — обиженно прогудел дымоход. — Это называется сгореть? Ах, чтоб тебя!

— Можно потрогать? — взмолилась портьера, лизнула красный, раскалившийся бок и мгновенно вспыхнула.

Кухня занялась, за ней и весь дом.

— Ну вот! Наконец-то, — пробормотал огонь, — а то: чайник то, чайник это, вскипяти воды, принеси дров. ах, нет, дрова — это, кажется, из дру. впрочем, не важно, не важно, не важно.

— А всё потому, что нам чертовски не хватает гибкости, — сказал телеграфный столб.

— В самом деле? — удивился Южный Ветер. — Я бы с вами согласился — просто из вежливости, но, боюсь, это было бы опрометчиво: всем и каждому ясно, что у меня маловато опыта, чтобы осмыслить данное утверждение. Я, пожалуй, воздержусь. и не просите. не умоляйте. ни в коем случае не настаивайте! Видите ли.

— Вижу, — перебил его столб, пытаясь задавить собеседника апломбом и тем самым умерить его пыл, — я прекрасно всё вижу. В этих краях меня называют дальновидным.

— Так и называют?.. Дальновиииидным? — засмеялся Ветер. — Да ведь это просто потому, что видно вас — издалека.

Телеграфный столб обиженно накренился. Провода загудели.

— Какая неловкость! — посетовал Ветер. — Если бы вам вздумалось пригласить меня на танец, я бы, пожалуй, отказался. Вы бы мне ноги оттоптали!

— Знаете что! — вспылил телеграфный столб. — Я тут, между прочим, по служебной надобности. Извольте удалиться. Вы не оправдали моих надежд.

— Каких именно? — фривольным тоном осведомился Ветер.

— Далеко идущих! — отрезал столб и демонстративно отвернулся. Птица с возмущённым клёкотом сорвалась с насиженного местечка и канула в небе.

— Счастливо оставаться! — крикнул Ветер и, быстро набирая ход, помчался вслед за птицей. Мгновение спустя он вернулся:

— Был не прав. Сожалею. Учту и исправлюсь.

— Что вы там бормочете? Говорите чётко и ясно!

— ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ!!! — дунул-грянул Южный Ветер. Песок ближайшего бархана взметнулся и медленно рассеялся в воздухе.

Повисла тишина. Солнце тускло мерцало в зените, как адская линза. На горизонте показались крошечные, медленно ползущие тени: из Багдада шёл караван — к морю. Наконец Ветер не выдержал и тихонько кашлянул. Столб медленно, словно во сне, повернулся к нему:

— Когда я был деревом…

Оазис Ветер поперхнулся пылью:

— Кем? Чем?

— Когда я обладал корнем и кроной…

— Вы бредите.

Столб пожал плечами и снова отвернулся. В глазах его блеснули слёзы. Ветер, устыдившись, пошёл на попятный:

— Сглупил! Не обращайте внимания. Продолжайте, прошу вас!

Столб прикрыл глаза, и, казалось, позабыл и о пустыне, и о нетерпеливом своём собеседнике. Голос его внезапно окреп, будто до сих пор он спал и только теперь, по прошествии немалого времени, пробудился от сна:

— Когда я был гибким и крепким деревом, осенённым праздной листвой деревом, светлым, с прозрачною кроной деревом, поющим, покой-силу дарующим деревом, всё было иначе.

Я обитал в Перу, на склоне холма под названием Холм Благого Предзнаменования. Я плодоносил.

Я был истинно любящим деревом.

Корень мой уходил в землю на тридцать четыре меры: земля распахивалась навстречу, и небеса принимали меня.

Когда я был деревом, существа этого мира приходили, чтобы отведать моих плодов, укрыться под моей кроной, поглядеть на меня и показать детям, внукам, дорогим чужеземным гостям, жёнам и дорожным попутчикам.