Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии

В тот день я понял, что буду играть на этом страшном инструменте и стану с ним жить.

Так и вышло.

И тот факт, что после всех наград, фестивалей, пластинок я остался в меньшинстве — на ступеньках Дизенгоф-центра, ничего не меняет.

Совершенно ничего не меняет.

— Вот ведь заладил… — вмешивается Ран. — Возьми орешек.

— Совершенно. Ничего. Не меняет, — твердит Маэстро Шимон.

Ран поднимается с места, тщетно пытаясь прикрыть ладонью зевок — щедрый, растянувший лицо вдоль и поперёк — как резиновое. С улицы доносится резкий звук автомобильного клаксона.

Пустые пивные бутылки катятся под ноги, позванивая, как турецкие колокольчики из увертюры к «Сералю».

Раз уж мы с папой решили поехать в Иерусалим, напишу тебе письмо, хоть и знаю, что это ужасно глупо.

Можно было бы, конечно, сделать проще: бросить конверт в море или в мусорный ящик. Или сжечь в маминой пепельнице — куда приятнее, чем комкать бумагу и пропихивать её в щель между святыми камнями.

Но я так редко бываю в Иерусалиме, что подумал: почему бы и нет? Давно хотел написать, много раз начинал и — бросал. Глупо, конечно.

Вот если бы мне было девять лет — дело другое, все пишут Господу в девять лет и думают, что там, наверху, кому-то есть дело до их глупостей. Но мне-то уже четырнадцать, в моём возрасте нужно быть полным остолопом, чтобы верить в подобную чушь!

Хотя — если никто не узнает, то этого как бы и не было. И я вроде — не остолоп.

Однажды я видел, как уборщик выковыривает щипцами эти письма из Стены Плача и прямо у всех на глазах бросает в мусорный бак. Так что — совершенно точно: никто не узнает.

Должен тебе сказать, что не понимаю, почему вокруг всё так глупо, и меня это ужасно бесит.

Мне четырнадцать лет, и я очень умный. Люди меня за это не любят.

Но я хотел написать не об этом. Я, в общем, живу хорошо. У меня всё есть, кроме денег.

Можешь прислать мне e-mail, у меня свой компьютер и интернет. Правда, папа каждый день просматривает письма, так что тебе придётся притвориться, что ты — Йонатан. Подпишись: Йонатан, и он будет думать, что письмо написал Йонатан, а не ты.

Папа уверен: я не догадываюсь, что он читает мои письма, но я, конечно, догадываюсь и ужасно злюсь. Он перекрыл мне доступ на порносайты. Я думаю, всё это очень глупо.

Потому что сам он заходит на порносайты, я точно знаю.

Мама много курит. Ривка, моя учительница, любит директора школы, а он — лысый и толстый.

Надо что-то делать.

Твой друг, Габи Шимшони. PS: Никому не показывай это письмо, а то я обижусь.

В Тель-Авиве прохожие часто поют на ходу, это никого не удивляет и не шокирует. Владельцы автомобилей исполняют баллады для собственного удовольствия — наглухо задраив окна, включив кондиционеры. Продавцы на рынке импровизируют на мотив популярных куплетов: Лук!

Для докторов наук! Манго!

Для исполнителей танго! Укроп!

Для похудания жоп! Мыло!

Чтоб жить легко и красиво!

В магазинах поют о любви. В ресторанах — о качестве бытового обслуживания. В прачечных — о политике.

Девушки поют в маршрутках. Политики упражняются в сенате. Террористы-смертники славят Аллаха. В автобусах пассажиры подхватывают песни, звучащие по радио. В камерных залах подпевают оркестру. Собаки воют на луну и на солнце. Домохозяйки исполняют арии — на кухне и в ванной. Ночью звук одинокого автомобиля почти неразличим на фоне хора стрекочущих светофоров.

В коридоре душно и влажно, пахнет потом и карамелью, потом и стиральным порошком, и акварельной краской, и фломастерами, и бумагой, и глиной из школьной мастерской, и хлоркой из туалета. Крик стоит такой, что уличный шум, там, за дверью, покажется райской тишиной — как только она доберётся до выхода. Если она доберётся…

На прошлой неделе потеряла сознание — прямо посреди школьного коридора. Ощущение полнейшей беспомощности: голова к полу прилипла, не оторвать, волосы расплескались, вокруг — встревоженные, любопытные, на все лады кривляющиеся детские лица.

Гомон легиона глаголов: громче и громче — по нарастающей. на какое-то мгновение ей почудилось, что этот крик, этот разъятый, раздробленный звук, образуемый плеском детских голосов, преобразился в один-единственный голос.

Она услышала его так ясно, так отчётливо, что сразу поверила в реальность происходящего и подумала: ты должна запомнить это мгновение, этот голос. В памяти отложилось слово «благоутробие», собранное — как мозаика — из хаоса восклицаний. После она пыталась разузнать в интернете, искала в словарях, расспрашивала филологов. никто не сообщил ничего вразумительного, кроме, разве, старенького преподавателя Танаха, тот долго молчал, недоверчиво покачивая головой, затем вдруг хмыкнул и сказал: «Где бы ни услышала это слово, возвращайся и жди своей очереди». Большего она не сумела добиться от него, как ни старалась.