Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Университетские забастовки моим родителям действительно не нравились, и то, что пропала моя подруга, и все эти странные события, — ну, представь себе, ты ведь об этом не знаешь; профессора философского факультета университета в Рио-Прето разъезжали по городу на машинах, представляешь, машины с эдакими alto-falantes, как же они называются, ах да, машины с громкоговорителями, ездили по городу и агитировали за свободную любовь. Ну и что же ты думаешь? Часть из них арестована, а часть ушла в подполье. Вот как все было. Страшно, и опасно, и одновременно — какое-то ребячество. А потом я приехала сюда, и оказывается, что я представляла себе Вену совсем по-другому. Ну, по-другому, фашизм побежден, левые у власти, все это я знаю, но если я здесь кому-нибудь рассказываю об этом, например, о моей подруге, никто ни о чем не имеет понятия, о троцкистской организации, например, здесь, в Вене, холодно и темно, как на обратной стороне Луны. Они даже не знают, что «Маркс» пишется через «к», сообщение о военном путче идет под рубрикой «Коротко о разном», ведь когда здесь упоминается Бразилия, все вспоминают лишь о футболе и карнавале.

Я не понял, сказал Лео, эти профессора с faculdade из Рио-Прето, значит, они ездили на машинах с громкоговорителями и пропагандировали свободную любовь?

Ну да, они ездили по улицам и вели передачи, они говорили о необходимости и преимуществах свободной любви.

Лео с интересом наклонился вперед. Тут принесли пиццу. Кто заказывал кардинале? Я! сказал Лео. Он ведь ни строчки не читал о Троцком — правда, Юдифь тоже ничего такого не читала, — но эта вот тема, о свободной любви, была очень кстати. Именно такая тема и была им нужна.

Теперь Лео решительно смотрел в глаза Юдифи, смотрел долгим, дерзким взглядом, горячим и почти грубым, словно швыряя на наковальню раскаленный вопрос и тут же ударяя по нему восклицательным знаком. И тогда Лео, распиливая на куски пиццу, принялся потешаться над призывами к свободной любви, звучавшими из передвижных громкоговорителей, они без сомнения представляли собой, говорил он, непроизвольную реакцию на непереносимое ханжество бразильского католицизма, неосознанную изнанку неосознанных обстоятельств, как, скажем, карнавал, представлявший собой в средние века нечто вроде отдушины, которая позволяла легче переносить отупляющее смирение и идиотское воздержание, длившиеся целый год. И если мы теперь представим себе, говорил он, как Вальмен тогда, переступив порог кухни, поставил все точки над «и», но не с помощью громкоговорителя, а просто своим взглядом, прежде чем повалить повариху на пол, абсолютно уверенный в своих действиях, потому что взгляд его ясно говорил ей, чего он хочет, и в ее глазах он безошибочно читал, что она все поняла и разделяет его желание — и тогда становится очевидно, что только философу, в момент абсолютной ясности, дано дать волю страстям.

Усмешка Юдифи, как казалось Лео, была не просто реакцией на сказанное, а скорее вожделенным ответом на его вожделение, провозвестником той улыбки, которая, как он воображал, озарит ее лицо потом, в постели, среди объятий и ласк. Он видел, что глаза Юдифи сияют так, будто в них отражается отблеск того, о чем он сейчас думал и что ощущал, будто она разделяет его мысли и ощущения. Глаза есть зеркало души только для знающего, сказал он, имея в виду, что глаза — замочные скважины, открывающие доступ к телу. Взгляд Вальмена все не шел у него из головы. Он был теперь абсолютно уверен, что разъезд остался позади, стрелка переключилась, поезд мощно набирал скорость, устремляясь к цели, и теперь можно было немного расслабиться, удобно откинувшись в своем купе на мягкую спинку и, положив ногу на ногу, поболтать, перекусить, посмотреть в окно, какая разница, так или иначе, скоро будешь на месте. Он принялся за пиццу.

Юдифи тот взгляд, которым смотрел на нее Лео, показался немного странным, но эта странность могла быть связана с выпитым вином, или с переменчивым пламенем свечи, она не очень-то задумывалась над этим. Она загасила свою сигарету в пепельнице, улыбнувшись Лео, и тоже начала есть.

Но молчание вдруг стало нервировать Лео, наверное было бы все-таки лучше не допускать тишины и скуки, ведь обстановка в его купе так легко могла сделаться тягостной и гнетущей. Пока он размышлял над тем, что бы он мог сейчас сказать, не уклоняясь от темы, Юдифь вновь заговорила, и сначала это просто принесло Лео облегчение, а потом чувство скованности и смятения исчезло совершенно. Юдифь вновь рассказывала о жизни после путча, она была рада, что наконец-то может поделиться всем этим с человеком, которому это о чем-то говорило бы, и который при упоминании Бразилии думает не только о пляжах, самбе и кофе. Она торопилась рассказать о том, как комментировали окружающие внезапное исчезновение людей, эмигрировавших или арестованных, — равнодушно, или боязливо, или же гневно, в зависимости от того, с кем говоришь, о том, как разрывались дружеские связи из-за страха, поскольку эти связи могли оказаться компрометирующими, или наоборот, когда внезапный тупой и бессмысленный оппортунизм бывших друзей вызывал непреодолимое презрение, она говорила о цензуре, о том, как она внедрялась в головы людей и как тут же разрушала для любого думающего человека все те удовольствия, которые прежде он мог позволить себе, ни о чем не думая, потому что отныне они превратились в собственный суррогат и в некий инструмент для успокоения. Появилась праздничная повинность, рассказывала она, сотни тысяч людей выходили на улицы, чтобы приветствовать путч, эту «победу революции», как ее называли, и газеты писали: население благодарно за спасение Бразилии от коммунизма! Это было просто непостижимо, говорила Юдифь. Это, наверное, нужно испытать самому, я имею ввиду imbecils, так их у нас называли, этих придурков, внезапно они появились повсюду, среди твоих собственных друзей, среди твоих знакомых…