Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Разве что походка. По дороге в ресторан, когда они шли на ужин. Может быть, все дело было в теннисных туфлях, благодаря им ощущение от ходьбы стало совсем иным, и его прежняя стариковская походка была теперь просто невозможна. Он шел теперь каким-то упругим шагом. Шел гораздо быстрее, чем раньше, на этот раз он все время забегал вперед, то и дело оглядываясь на Юдифь и Лукаса, где же они в конце концов.

Возможно, дело было не только в теннисных туфлях, но и в новых джинсах. Непривычно жесткая, плотнее прилегающая ткань, в них Лео сильнее ощущал свою телесность, чувственность. Молодой человек. А это означало, что он не только вновь открыл в самом себе молодость, установил простой факт, что на самом деле он существенно моложе, чем сам себя считал и чем подавал себя другим, но и то, что он — мужчина. Внезапно Лео замедлил шаг, остановился. Модный салон. Он увидел свое отражение в стекле витрины и одновременно — манекены в витрине, он видел себя самого, видел эти манекены, себя среди манекенов. На манекены в качестве образца для подражания было надето как раз то, во что был одет Лео, эдакое обещание счастливой жизни, осуществление которого Лео внезапно с бьющимся сердцем обнаружил на собственном теле. Он был подобен манекену, демонстрируя одежду, но пошел дальше, демонстрируя также и жизнь в этой одежде. Пол и жизнь. На собственном теле. Прохожие, молодые люди в джинсах, словно тени и призраки в Платоновой пещере, скользили сквозь зеркало витринного стекла, но Лео хотел на свет, в настоящую жизнь, он повернулся и посмотрел на яркую стайку молодых людей в световом конусе уличного фонаря, которые с гомоном и смехом проходили мимо. Он сам, подумал Лео, мог бы сойти за одного из них. Походка его сделалась увереннее, решительнее и — он еще раз оглянулся на группу молодежи — да-да, окрыленнее. И он удивился, почему все эти годы не возражал против костюмов, которые неизменно дарили ему родители и которые приносили ему столько страданий. Он слишком долго просидел в тесной скорлупе, словно в яйце, ютился в тесноте намерении своих родителей, а теперь скорлупа треснула, распалась, и он вылупился, появился на свет таким, какой он был сейчас. Таким, каким он должен был быть. Таким, каким он был на самом деле. Произошел качественный скачок. Я не случайно упал сегодня в канал, сказал он Юдифи и Лукасу, если выразиться корректнее, я сам прыгнул. И он рассказал о том режиме террора, который организовала его мать с помощью отцовских товаров и от которого ему давно пора было освободиться.

Субъективно — упал, объективно — прыгнул, Лукас засмеялся, да, совершенно верно, сказал Лео и на мгновение прижал к себе Юдифь.

Когда они пришли в ресторан, Лео не пошел сразу к столикам вместе с остальными, а направился прямиком в туалет, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало. Другими глазами. Это нужно было увидеть совершенно отчетливо. Ведь теперь он понимал, в чем дело. Да. Так оно и было. Как ему могло показаться, что он похож на клоуна. Он был молодым человеком, который находился в самом начале чудесного пути развития, освобожденный от удушающего прошлого. Он был совсем другим, наконец-то это был действительно он. Его опьяняло чувство, что он теперь другой, тот, кого он видел в зеркале. Наконец-то он был воистину в начале пути, он перестал быть заложником прошлого. Зеленая куртка — он с нежностью проверил, как она сидит — вполне могла считаться намеком на вдохновенное начало. А пестрая рубаха? Красивая вещь. Он был молод. Она делала его похожим — на художника. Рубаха прямо-таки вызывающей пестроты, поверх нее зеленая бархатная куртка — все это было смелее и мужественнее, чем все то, что он постоянно носил до сих пор, но именно поэтому эта одежда подходила ему гораздо больше. Дерзость его мысли, антибуржуазность существования, как он представлял ее для себя самого. Да. А язвительная жесткость и заостренность черт его лица разгладилась, обнаружились мягкие, чувственные очертания. Бесформенно мягкие формы, готовые запечатлеть тот опыт, который предложит жизнь. Человек в начале пути. Менее резкий, более мягкий, раскованный, моложавый. Без очков. Лео в волнении вымыл руки, и, вытираясь, еще раз через плечо глянул на себя в зеркало. Какая перемена. Совсем другой человек. Словно заново родился — в этой рубашке.

За столом Лео было не узнать. Он шутил, смеялся, рассказывал какие-то истории и беспрестанно поглядывал на Юдифь влюбленными глазами. Иначе, чем раньше. Не вымученным взглядом Вальмена, а с выражением непосредственной симпатии и желания, которое Лео все сильнее ощущал в себе и не противился этому. Освободившись от теоретических посылок. Качественный скачок. Лео выскользнул из скорлупы. Какой красивый смуглый румянец появился на лице у Юдифи, а она всего один день провела на солнце — подобном бразильскому. Завораживающий контраст темных волос и светлых глаз стал еще четче. У Лео появился страх перед Юдифью. Было влечение к ней, сильное как никогда, и вместе с ним — страх падения, падения в пустоту, в ничто. Я люблю тебя, бесстрашно думал он, и за этим была пустота. Нет, был смех, был голос, такого удивительного оттенка, что — если бы голос этот доносился откуда-нибудь издалека — непременно прошел бы через анфилады комнат, сквозь болтовню и смешки сотен людей, чтобы узнать, чей смех, чей голос это был.